Несколько коротких минут выдалось у Дмитрия, и он, привалившись спиной к шелестящей березке, перечитывал последнее письмо Кати, но ответить на него удалось лишь с нового места службы:

«Дорогая Катюша! 21-го получил от тебя последнее письмо, и ответа дать не пришлось… Когда я слушаю последние известия по радио, у меня от злости дрожат все мускулы и слезы капают из глаз.

Но недолго извергам этим гулять по нашим полям. Нет и не будет вовек силы, которая могла бы победить Красную Армию.

Ты помнишь наш спор о твердости характера? Кто кому должен уступить? И помнишь мои слова: «Я никогда никому не уступлю»? Так и вышло.

А что именно — потом узнаешь… Дело произошло 22 июня на рассвете. Вот об этом и все».

Он понимал, что война — это война, что любой полет может закончиться гибелью и надо приготовить Катю к этой потере, к беде, и дать ей силы перенести ее, если нагрянет. И он дописал сбоку листа — места уже не хватило: «Крошить фашистов буду на мелкие части. Смерть им, нарушившим мир!

Катюша, родная! Как растет доченька? Очень жаль, что мне увидеть ее так и не удалось».

Каждый день нес смерть, рядом гибли товарищи. Ведь юным ребятам, недавно закончившим авиашколу, приходилось выходить на бой с обстрелянными в небе Европы фашистскими асами и каждый раз — в бой неравный: один против семи — десяти врагов. И тогда живым приходилось воевать за павших вчера.

Под Ленинградом, куда перевели их полк, завязались тяжелые бои. Шли и шли к городу самолеты со свастикой, неся свой смертоносный груз, и наши истребители любой ценой должны были остановить их, не пропустить к Ленинграду. Но наших отважных «ястребков» было во много раз меньше, и боезапас часто кончался в бою, когда недобитых врагов было еще много. И тогда летчики шли на таран.

8 июля 1941 года трем летчикам — Степану Здоровцеву, Михаилу Жукову и Петру Харитонову за таран было присвоено звание Героя Советского Союза, первым в Великой Отечественной войне. Петр Харитонов вскоре вторично таранил врага, но приземлился не в пределах видимости однополчан, и они посчитали, что он погиб. Ленинградское радио передало уже эту печальную весть, когда в студии объявился живой и невредимый Харитонов. Приглашенный к микрофону, он обратился к ленинградцам:

— Смысл жизни мы, летчики, видим в смертельной битве с фашизмом, в его истреблении… Когда советские летчики стали таранить фашистских стервятников, гитлеровский обер-брехун Геббельс заявил по радио, что таран — выдумка большевиков, что тарана как рассчитанного, продуманного метода воздушного боя не существует. Что же ответить Геббельсу?! «Рожденный ползать летать не может!» Но если бы Геббельсу удалось подняться в небо, он бы узнал, что такое советский таран, как это успели узнать на своей шкуре сотни фашистских летчиков. Мне самому довелось дважды таранить врага. Надо будет, пойду на третий…

На подступах к Ленинграду было совершено около 40 таранов. 10 июля сообщалось о двух таранах, совершенных в одном бою Николаем Терехиным — он сбил двух «хейнкелей» с полной бомбовой загрузкой!

Но шли и шли к Ленинграду машины со свастикой…

У Дмитрия Кокорева к началу октября было 100 боевых вылетов, пять сбитых самолетов. Он был награжден орденом Красного Знамени.

Как-то, когда он сел на последних каплях горючего, авиатехник проворчал:

— Мотор еле тянет, а ты опять хочешь лезть в бой? Дай отлажу. Или смерти ищешь?

— Да нет, — вздохнув, ответил Дмитрий. — Жить очень хочется! За жизнь и воюем насмерть.

Эти поразительные слова запомнились однополчанам.

В те октябрьские дни он еле нашел минутку, чтобы написать жене:

«Здравствуйте, мои дорогие Катюша и Мусенька! Извините, что долго не писал. Не имел возможности: совсем нету времени.

Сейчас нахожусь под Ленинградом и буду драться до последней капли крови за этот знаменитый город.

За меня, Катюша, не беспокойся: если теперь погибну, то уж недаром.

Здоров по-прежнему. Только стал очень злой и буду зол до тех пор, пока не уничтожим всех фашистов.

Если со мной что случится, то помни, Катюша, помни, родная девочка, — тебя, доченьку и Родину я любил больше жизни».

12 октября разведка донесла, что на аэродроме в Сиверской обнаружено большое скопление «юнкерсов».

Погода стояла нелетная — обычная октябрьская в Ленинграде. Фашисты по такой погоде не летали и не ждали наших самолетов.

Шесть пикирующих бомбардировщиков Пе-2 («пешки») в сопровождении тринадцати «мигов», появившихся над Сиверской, были полной неожиданностью для врага. С малой высоты точно в цель — в ряды фашистских бомбовозов легли зажигательные бомбы «пешек», истребители добивали их пулеметным огнем и реактивными снарядами. В воздух успел взлететь лишь один «мессер», но «пешки», отбомбившись, уже уходили. Только один наш Пе-2 задержался, и за ним сразу же устремился «мессер». Мгновение отделяло экипаж бомбардировщика от гибели над чужим аэродромом, когда наперерез врагу пошел истребитель Кокорева.

Фашист, забыв о легкой добыче, развернулся, чтобы отразить атаку «ястребка», но было поздно: огненные трассы «мига» прошили его насквозь, и он, загоревшись, врезался в ряд своих же самолетов. И тогда, оправившись от внезапности, открыла шквальный огонь фашистская зенитная артиллерия. В поле ее обстрела был лишь МиГ-3 Дмитрия Кокорева… Горящей свечой он падал вниз, на родную землю, занятую врагом…

Почта долгими путями — через Урал — несла последнее письмо Дмитрия на Рязанщину, жене, и были в нем слова, готовившие ее к удару: «Если теперь и погибну, то уж недаром…»

Предки Ивана Ивановича Иванова были кузнецами и из поколения в поколение называли старших сыновей Иванами. Росли они, с малолетства помогая отцам раздувать горн, бить молотом по наковальне, сильными и храбрыми.

— Отец вертел пудовую гирю на мизинце играючи! — рассказывает сын героя Владимир Иванович. — Хотя был среднего роста и вовсе не богатырского сложения. И что еще «не богатырского» было в нем, так это замечательный лирический тенор и добрая ямочка на подбородке. Но плечи его широченные и руки железные, которыми он подхватывал меня, четырехлетнего, и бросал под потолок, — одно из немногих воспоминаний того лета 1941 года, когда у меня еще был отец…

…В армию сельского кузнеца Ивана Иванова призвали поздно, когда ему исполнилось 22 года. Он только что познакомился с Верой Бочаровой, строгой, даже суровой с виду девушкой. Побаиваясь, что гордые, грамотные и состоятельные Бочаровы не отдадут дочь за недоучку-кузнеца, сказал ей грустно: «Жаль, Вера, что образования у меня маловато — всего четыре класса. Мне бы на рабфак попасть, а там — в летную школу. Хочу я летчиком стать. Веришь? Будешь ждать, пока выучусь и посватаю?»

И Вера ответила: «Верю. Подожду, сколько нужно будет».

Провожала в армию Ивана вся деревня Чижово и окрестные селения подмосковного Щелковского района. Узнала тогда Вера о своем Иване многое: и как в Гребневскую школу за тридевять земель с Петром Галаниным бегал, и что учился лучше всех да еще успевал отцу в кузнице помогать, и как вместе с Петром «живую газету» создавал — по примеру популярных в 20-е годы агитбригад «Синяя блуза». Только назвали они свою агитбригаду «Красная блуза», потому что в сельпо нашлись блузы только красного цвета.