Так ему скажут, так его будут судить, если его поймают, и правильно сделают. Потому что иначе сейчас нельзя.

Но он не хочет, он не может больше вот так, как живет уже полтора года. Он не предатель. И он готов работать на самой тяжелой работе. Но не так, не в лагере за колючей проволокой, не под конвоем, не как пособник и предатель. Он не предатель, и докажет это. Он, как все, хочет драться с фашистами. И что с того, что он тоже немец и говорит с ними на одном языке? Он не такой немец. Уже почти двести лет как его предки живут в России. И он здесь родился и всю свою жизнь прожил в России. Он другой немец, и фашисты для него еще больше враги, чем для любого другого. Больше, потому что для других они просто звери, убийцы, которых надо уничтожить, чтобы самим остаться в живых, чтобы освободить Родину. А для него они еще и осквернители всего немецкого, причина страданий его и его близких, его друзей и товарищей, и тех полутора миллионов советских немцев, которые несут сейчас на своих плечах двойное бремя – бремя военных тревог и труда для победы, которое несут все в тылу, и бремя недоверия: ведь они тоже немцы, а вокруг них, в бедах, в страданиях живут люди, чьи мужья, сыновья, братья, отцы воюют и погибают в войне с немцами. И неизвестно, какое бремя из двух тяжелее… Впрочем, известно. Ему, Паулю, это хорошо известно.

Нет, у него с фашистами свои счеты. Только бы не задержали его. Задержат – всему конец. Кто ему поверит? Кто его вообще станет слушать? Бежал? – бежал. Знал, что за это будет? – знал. Ну, вот и получай... Ах, на фронт бежал? Воевать? И на чьей же стороне воевать?..

Только бы не напороться ни на кого раньше времени! Только бы добраться до подходящей станции!..

Всю первую ночь Пауль почти бежал. Только раз он замедлил шаг. Вытащил из мешочка бутылку самогона, чтобы выбросить ее: сроду не пил он его. Попросил у Федора только из осторожности, чтобы тот поверил, что Пауль на самом деле собирается отметить день рождения и хочет угостить товарищей. А то начал бы думать, зачем сразу две булки хлеба, да как он весь месяц будет без хлебной карточки. Еще догадался бы, что тут что-то не так, испугался бы. С самогоном же всё просто и понятно. А теперь к черту эту бутылку, только мешается, лишний груз.

Он хотел уже запустить ее в темные кусты, но тут ему пришла другая мысль. Не-ет, бутылка ему еще пригодится! Пусть еще полежит в мешке, побулькает. Вперед!

Сначала он считал дни по оставшемуся хлебу. На день отрезал четверть булки – восьмушку на утро и восьмушку на вечер. Потом хлеб кончился, значит, он шел уже восемь дней. Потом он сбился со счета. Но это уже не имело значения. Главное, он ушел и его до сих пор никто не остановил, и долгожданный момент уже близок...

Разбудил его проходящий поезд. Собственно, не столько поезд, сколько песня и звуки гармошки. Пауль очень любил эту песню. Сам не раз ее пел в свои комсомольские годы.

Дан приказ: ему на запад,

Ей в другую сторону.

Уходили комсомольцы

На гражданскую войну.

Пауль осторожно выглянул из кустов. Да, ехали новобранцы. Один за другим медленно – станция близко, это Пауль увидел еще до рассвета, поэтому и остановился здесь, – катились мимо вагоны-телятники. Двери вагонов были раздвинуты, и в проемах, опираясь на поперечную перекладину-брус, стояли новобранцы. Вот подошел и вагон с песней. Гармонист сидел, свесив ноги, на полу в середине проема. Рядом с ним сидели еще двое. За ними стояло несколько человек. С левого края пожилой мужчина обнимал узкие плечи совсем молодого парня. Может быть, сын? – подумал Пауль. Парень пел, облокотившись на брус и оперевшись подбородком на руки, так что когда он открывал и закрывал рот, голова его поднималась и опускалась. «Ведь неудобно так петь», подумал Пауль. Но паренек, видимо, находил что-то в этом неудобстве. Лицо его было задумчиво и мальчишески наивно, и весь он был, казалось в другом мире, далеко отсюда...

...если смерти, то мгнове-ен-ной,

если раны – небольшой.

Мужчина пел, сдвинув брови, решительно и серьезно. Гармонист только чуть заметно кивал под музыку и правой ногой в подвязанной бечевкой калоше, надетой на толстый шерстяной носок, отбивал в воздухе такт.

Вагон с гармонистом простучал мимо, затем и весь состав с кондуктором на заднем тамбуре оставил позади себя блестящую двойную дугу поворота. Пауль поднялся: пора.

Он свернул мешочек, в котором было еще немного картошки, и запрятал в кусты. Еще раз проверил, нет ли чего лишнего в карманах. Нет, только фотокарточка жены и дочки, вышитый Ганной носовой платок, бритва за голенищем сапога да бутылка самогона во внутреннем кармане пиджака. Всё в порядке. Можно трогаться в путь.

Он выглянул из кустов, осмотрелся. Никого. Спустился к насыпи и, уже не оглядываясь, быстро пошел к станции...

Как и надеялся Пауль, эшелон здесь остановили и новобранцы заканчивали обед. Они носились по перрону, разнося в ведрах чай, толпились у колонки, чтобы ополоснуть алюминиевые миски, входили и выходили из здания вокзала. На перроне было много женщин, девчонок, мальчишек. Почти все они были с корзинками. Новобранцы стояли кучками вокруг них, ели красные помидоры, хрустели огурцами.

Пауль прошел вдоль состава, незаметно приглядываясь ко всему. Потом, окончательно приняв решение, направился к выходу с перрона. Навстречу ему торопливо семенила старушка, придерживая концы фартука.

– Подожди-ка, сынок! – сказала она и раскрыла фартук. Там тоже были помидоры и огурцы. – Вот, угощайся.

Пауль даже растерялся от неожиданности. Затем взял огурец и помидор.

– Спасибо, мамаша, – сказал он хриплым голосом: как давно он уже ни с кем не разговаривал!

– На здоровье, сыночек, на здоровье... На фронт, значит, едете? Мои вот тоже зимой ушли. Старшего недавно убили, на пасху... – Она наклонилась, уголком фартука вытерла глаза. – Теперь двое осталось там. Ты кушай, кушай... Далеко едете-то? Не знаешь?.. Ну да, куда привезут... Может, моих там встретишь, а? Никифор один, другой Сеня. Дроздовы мы. Запомнишь? Запомни, может встретишь. Скажи, мать видел. Скажи, всё хорошо, пусть не беспокоятся. Только вот Михаила... – Она опять наклонилась к фартуку. – Ну, ладно, сынок сохрани тебя Бог. – Она быстро-быстро перекрестила его несколько раз. – Бей их там, иродов-то, да скорей домой приходите. Тяжело бабам-то одним в колхозе, тяжело... Возьми еще помидор, вот этот, побольше... На здоровье, сынок... Прощай, милый...

Пауль, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы, быстро пошел дальше. Ах, бабуся! Как хорошо, что ты остановила, и угостила, и доброе слово сказала! Что за своего, за одного из этих, что едут навстречу пулям и смерти, приняла. Да, должно у него всё получиться, должно. Не может не получиться!

Пауль вышел за ограду станции, пересек привокзальную площадь. От продуктового магазина, где у крыльца две девчонки торговали семечками, было хорошо видно, как забегали все на перроне, как дернулся состав, как замахали руками женщины и как опустела постепенно платформа, когда эшелон ушел. Пауль попросил у девчонок четвертушку старой местной газеты и пошел от магазина по улице еще дальше от вокзала. Отойдя на несколько кварталов, он остановился.