Но никто не пришел и, пожевав мяса с намоченным в оливковом масле хлебом, Стефано бросился на кровать, решив проснуться только тогда, когда притронутся к его руке.

Но в знойной тишине ему не лежалось, он постоянно вставал с кровати попить. Так он поступал в тюрьме, хотя жажды и не испытывал. В этой добровольной тюрьме было еще хуже. Постепенно Стефано стал ненавидеть себя за то, что у него не хватало смелости уйти отсюда.

Попозже он отправился купаться, так как не сделал этого утром. И притихшая на закате вода немного его успокоила, бросив его, уже почерневшего на солнце, в дрожь. Он был в воде, когда услышал, что его зовут. На пляже махал рукой Джаннино Каталано.

Когда Стефано оделся, они вдвоем сели на песок. Джаннино возвращался из города и видел из окошка поезда, как инженер направлялся к берегу. Стефано, улыбаясь, рассказал, что утром заходил к нему.

— Ах, — ответил Джаннино, — вам объяснили, что я бездельник. С тех пор, как я перестал ходить в школу из-за этой бороды, я ни о чем не думаю.

Стефано спокойно рассматривал костистое лицо и всклокоченную бородку товарища. В этом тихом и ясном свете ему вновь показалось, что он припомнил, как в то далекое воскресенье Джаннино, скучая, сидел на стуле верхом. Джаннино вытащил из кармана трубку.

— Я служил в армии и повидал мир, — сказал Джаннино, ковыряя в трубке пальцем. — Потом я бросил службу, потому что она мне сильно напоминала школу.

— А что делаете теперь?

— То же, что и вы. Провожу время. И присматриваю за отцом, чтобы каменщики его не надули.

— А ваш отец присматривает за вами, — заметил Стефано.

— Но есть тот, кто присматривает за всеми, — продолжил Джаннино, прищуриваясь. — Такова жизнь.

Пока он раскуривал трубку, голубоватое облачко пролетело над морем. Когда Стефано провожал его взглядом, до него донеслись приглушенные слова Джаннино:

— Мы несчастные дураки. Свободу, что нам предоставило правительство, мы растрачиваем на наших женщин.

— Уж лучше женщины, — ответил Стефано, смеясь.

У Джаннино голос стал серьезным:

— Вы уже нашли?

— Что?

— Ну… женщину, черт подери.

Стефано насмешливо посмотрел на него.

— Здесь это нелегко. Потом правилами это не разрешено. «Нельзя посещать женщин в целях любовной связи или других…»

Джаннино вскочил на ноги. Стефано внимательно за ним следил.

— Вы шутите, инженер? Вам нельзя иметь женщин?

— Я могу жениться, вот так.

— Ну, тогда вы можете назваться женихом.

Стефано улыбнулся. Джаннино успокоился и опять сел.

Вновь заклубился голубой дымок, соединяя горизонт с небом, словно след корабля.

— Они никогда тут не проплывают? — спросил Стефано, указывая на море.

— Нет, тут корабли не плавают, — ответил Джаннино. — Если и попадаются, то совсем далеко в море. Здесь высокий скалистый мыс. Удивляюсь, как здесь ходят поезда.

— Ночами меня пугает поезд, — заметил Стефано. — Во сне я слышу его гудок. Днем о нем не думаешь, а ночью кажется, что поезд проломит террасу, промчится по деревне и быстренько исчезнет вдали. То же бывало, когда я в тюрьме слышал трезвон трамвая. К счастью, наступает утро.

— Нужно, чтобы кто-нибудь спал рядом с вами, — приглушенным голосом произнес Джаннино.

— Это была бы любовная связь.

— Болтовня, — парировал Джаннино. — У старшины две любовницы. Каждый мужчина имеет на это право.

— У нас есть работа, а у вас — любовь, так мне говаривал дон Гаетано Феноалтеа.

— Феноалтеа? Этот дурак. Он растратил на шлюх все отцовские деньги. Он даже обрюхатил тринадцатилетнюю служанку.

Стефано сложил губы в улыбку и протянул ноги к бледному морю. В этой улыбке крылась его горечь — ведь в первые дни он верил в наивность деревни, — а также его отвращение к тому, что другие совершают грязные поступки и он узнал об этом. Но сильнее его задело не то, о чем рассказали, а тон, и само это было ему неприятно. Это мешало ему спокойно любить, как простые вещи, других людей.

Но до того, как покинуть его, Джаннино заметил, что он забеспокоился, и замолчал. Они расстались у дверей остерии.

Возвращаясь тем вечером домой, Стефано был уверен в себе. На спинке кровати его поджидала его пижама.

Когда стемнело и во дворике стих шум шагов, в двери появилась Элена. Она, вся в черном, как в трауре, закрыла дверь и ставни. Она позволила себя обнять и поцеловать, шепча, чтобы он вел себя потише.

Ее глаза на испуганном лице были влажными. Стефано понял, что говорить не надо, и привлек ее к себе. В запертой и освещенной комнате было душно.

Стефано встал с кровати и подошел к окну. Женщина, сидя на кровати и прикрыв руками грудь, хрипло вскрикнула.

— Что? — тихо спросил Стефано.

— Не открывай. Нас увидят.

У нее растрепались волосы, и на губах блестели капельки пота. Она начала поспешно одеваться, подпрыгивая около стены. Бледные ноги исчезли в черной юбке.

— Теперь я могу открыть? — пробормотал Стефано.

Приложив палец к губам, Элена пошла к нему, как бы привычно моргая. Она, улыбаясь и надувшись, поглядела на него и положила руку на его обнаженную грудь.

— Я пойду, — тихо сказала она.

— Побудь еще. Я так давно не обнимал женщину.

Элена улыбнулась: «Ну, так вот и проси меня. Мне приятно. Так ты меня раньше не просил». У нее в глазах вспыхнули чертики, она взяла его руку и прижала ее к своей груди. И, плача в объятиях Стефано, задыхаясь, просила: «Всегда говори так. Мне нравится, когда ты говоришь. Обними меня. Ведь я женщина. Да, я женщина. Я твоя мама».

Черная ткань на мягкой груди смущала Стефано, и он ласково сказал:

— Как-нибудь мы можем пойти и на пляж.

Элена впилась в него глазами, не пропуская ни слова: «Нет, на пляж нет. Ты меня действительно любишь? Я так боюсь, что тебе нужно только мое тело. Но ты любишь не только тело?».

— Я тебя люблю, но желаю и твое тело.

Элена спрятала его лицо на своей груди:

«Одевайся, инженер. Теперь я уйду».

Стефано спал плохо и, проснувшись на рассвете, обрадовался прохладе и тому, что он один. Готовясь выйти, он подумал, что в следующий раз выключит свет, чтобы ему не пришлось улыбаться и чтобы можно было вообразить, что в постели босоногая молодка. «Лишь бы она не влюбилась, — пробормотал он, — лишь бы не влюбилась и не болтала об этом в деревне».

В следующие дни Стефано только один раз увидел Элену и перепугал ее разговорами о старшине и проверке, но каждый раз, возвращаясь, находил смиренные и наивные следы ее присутствия. Постель всегда была перестелена, принесена свежая вода, носовые платки постираны. А на столе он даже нашел вышитую хлопчатобумажную скатерть.

Элена была довольна, что он гасит свет, а поскольку единственное, что она умела, это прижимать Стефано к своей груди, все становилось очень простым и говорить было не о чем. Стефано знал, что утром Элена подсматривает за ним, когда он проходит мимо лавки, но он никогда не входил, чтобы не почувствовать себя неловко перед ее матерью. Элену отличало от ее деревенских соседок только то, что она не говорила на местном диалекте, и под своей черной одеждой была всегда чистой, а ее кожа была белой и нежной. Все это заставляло Стефано думать о тех временах, когда женщина жила в Лигурии, была женой военного, который потом с ней расстался.

— И ты уйдешь, — говорила она ему в темноте. — Тебе здесь плохо и ты уйдешь.

— Может быть, опять в тюрьму.

— Не говори так, парень. — Элена закрыла ему рот. — Подобное, если о нем говорить, происходит.

— Чемодан у меня всегда наготове. Как я могу быть уверенным в завтрашнем дне?

— Нет, ты уедешь домой и оставишь меня.

В эти дни Стефано часто сидел в остерии и редко бродил вдоль берега и по дороге, обсаженной оливками, которая уходила вдаль от подножия холма. Он очень сильно ослабел и, доплывая до заветной скалы, сразу же растягивался на ней под ясным небом, чувствуя, как с его уже вороненого, затвердевшего и насытившегося тела сбегают капли воды. Он снова и снова рассматривал в дрожащем свете берег, застроенный жалкими розовыми или желтоватыми лачугами, очень высокий холм с белой вершиной, древнюю деревню. Даже его заточение стало другим, а невидимые стены срослись с его телом. Даже слабость была приятной и иногда по утрам, вытирая на берегу свое худое тело, он чувствовал, как к горлу подступает тревожная веселость, грозящая вырваться криком.