Писать о Мухтаре Ауэзове дело нелегкое. Не говоря уже о подвижнической его роли в развитии родной литературы, об оригинальном таланте и поражавшей всех нас широкой эрудиции — даже в его чисто человеческом облике было столько необычного, яркого, порою противоречивого, что, кажется, ни одно из привычных слов не подходит для рассказа о нем. Он и внешне выделялся чем-то незаурядным, своим, ауэзовским. Необычайно широкий лоб ученого, спокойный, испытующий взгляд слегка прищуренных карих глаз, благородная осанка этого рано пополневшего человека… и еще у каждого из тех, кто знал и общался с ним, — есть свой Ауэзов. У меня тоже.

Хорошо помню: после войны в литературу шла совсем еще зеленая, безусая молодежь в пропахших пороховым дымом, потертых шинелях. Все мы были безумно влюблены в Ауэзова. К обаятельному образу писателя примешивалось, видимо, и наше пылкое юношеское воображение. Наряду с любовью я еще испытывал к нему какой-то необъяснимый, едва ли не священный, страх молодого альпиниста перед величием горы.

Нас особенно восхищало в Ауэзове то, что он питал неиссякаемую нежную любовь к молодежи. Был он задушевен, искренен и прост. Как он улыбался, если вдруг в его дом входил кто-нибудь из молодых. И какими щедрыми, добрыми словами не одаривал он их, сравнивая то с «молодой порослью», то с «дуновением свежего горного ветерка». Общение с литературной сменой, с людьми, которые собираются посвятить свою жизнь труднейшему из призваний — искусству слова, было для него частью писательского труда. И мы, незаметно пригреваясь у тепла ауэзовского сердца, все больше и больше приобщались к его мудрости, привычкам, характеру и голосу.

Мухтар Ауэзов хорошо понимал трудный рост начинающих писателей, хотя у него самого не было так называемого «ученического периода». Вступал он в литературу на редкость сложившимся писателем. Один из самых ранних его рассказов «Сиротская доля» (1921) глубиной и широтой охвата явлений жизни и художественными достоинствами уже тогда поднял молодого писателя до уровня европейской новеллистики.

Ауэзов был особенно чутким к первым произведениям начинающих. И мне вполне понятны причины, вызывавшие вдруг дрожь в руках маститого писателя, когда он брал рукопись начинающего собрата. Он испытывал ощущение, подобное тому, какое испытывает отец, когда принимает новорожденного ребенка, завернутого в пеленки. Хотел, видимо, быстрее узнать, каким будет «племя младое, незнакомое», которое создаст искусство завтрашнего дня, и какой мир идей, чувств, красок, новых слов, форм принесет оно людям, грядущему.

Он был наделен чутьем истинного большого художника, не меньше болеющего за будущее родной литературы, чем за ее настоящее. Он верно и раньше других угадывал появление нового таланта и, раз угадав, уже не мог оставаться безразличным, а тем более безучастным к его судьбе.

Много воды утекло с тех пор. Люди — недолгие гости на земле, волна за волной приходили и уходили они, сменяя друг друга, встречаясь и тут же расставаясь, промелькнув где-нибудь на перекрестке жизни. Ушли дорогие нам Каиыш Сатпаев — ученый с мировым именем, Куляш Байсеитова — замечательная певица. Ушел и Мухтар Ауэзов. И чем больше мы осознаем это, тем больше обуревают нас сложные раздумья. Мы начинаем острее ощущать его потерю. При нем как-то спокойнее было за судьбу казахской литературы.

Щедрый дар природы сделал талант Мухтара Ауэзова разносторонним: выдающийся писатель, пытливый ученый, блестящий оратор. Глядя на него, мы все поражались, как могло совмещаться столько редких качеств в одном человеке. Но у Ауэзова не было и тени от той душевной сытости и неподвижности, которую высмеял еще Александр Блок. Он никогда не оставался равнодушным к событиям в отдающем пороховой гарью, огромном, неспокойном мире. Ауэзова интересовало, увлекало, волновало решительно все, заставляя при этом постоянно бодрствовать его ум, работать его фантазию и воображение. Его талант неусыпно бодрствовал, работал, вдохновение и порыв никогда не покидали его, и он, помимо своих романов, повестей и пьес, всю жизнь не переставал восхищать нас, то блеснув теоретической статьей о литературе, то чисто лингвистическим трактатом или проблемным очерком о труде и быте чабанов. Несмотря на внешнюю грузность, он был на редкость подтянутым и собранным в жизни, особенно когда работал. И все, что было создано им — начиная от очерков и до романов, — отмечено блеском таланта, свежестью и оригинальностью мысли и способно захватить читателя, заставляя перенестись в мир его образов и мыслен.

Однажды мне довелось видеть, как он работал. Так уж получилось, что, когда я вошел в его дом, дверь кабинета оставалась приоткрытой.

Кони «становились теперь силой разрушительной, подобной степному пожару, урагану или наводнению. Сплошной темной массой, покрывавшей целое поле, табун двигался в ночи, как некий тысяченогий и многозубый ненасытный разрушитель…» — диктовал он свою третью книгу эпопеи «Путь Абая», названную вначале «Акын-ага».

Я на какое-то мгновенье забыл о цели своего визита, забыл, что невольно присутствую при рождении новых страниц ауэзовской эпопеи. Мое восхищенное воображение неслось вслед за диким табуном, за «темной массой», как предельно точно назвал автор. Мне тогда еще рисовался за этой высокой приоткрытой дверью другой мир. Я не побоюсь назвать его богатырским.

По комнате мерно вышагивал грузный человек с сократовским лбом, глубоко запустив в карманы крепко сжатые кулаки, напряженно вглядываясь куда-то в неведомый, только ему видимый и подвластный мир жарких человеческих страстей. В напряженный момент творческого вдохновения он сам был весь сосредоточенный, собранный; и, мобилизовав свой могучий талант, безбрежные свои знания, свою неисчерпаемую память, диктовал, диктовал своим по-ауэзовски льющимся, грудным голосом. Иногда он слегка покашливал, словно сдерживая поток мыслей, чувств и переживаний, нахлынувших в момент творческого вдохновения. И тогда за яростной дробью машинки слышался мне поток тысячекопытной лавы, бешено несущейся по выжженной солнцем сухой, ковыльной степи. И все это вместе было стихийной, неодолимой силой, неудержимым потоком, и руководить им мог только один человек.

Все мы с детства знаем из географии: слияние многих ручейков образует реку. Иначе говоря, большое начинается с малого. Истина довольно простая. И вот совсем недавно я как-то глянул на карту и неожиданно для себя открыл то, что меня поразило своей алогичностью и парадоксальностью. Оказалось, что такие многоводные реки, как Ангара, как река Св. Лаврентия, берут свое начало прямо из озер и что для этих рек незнакомо высыхание, обмеление, они изначально полноводны. Начиная свой путь из великого, неисчерпаемого, они несут свои воды к безбрежному простору океана. Думая об Ауэзове, о его могучем таланте, я неожиданно вспомнил о своем «открытии» — об этих реках и, пораженный, подумал: «Так вот каков он!»

Из того, что было сказано, не следует, однако, думать, что Ауэзову была неведома так называемая «обратная сторона творчества», что ему никогда не бывало трудно, что он не испытывал столь известных миру творческих мук и создавал все свои произведения легко и просто. Наоборот, он часто бывал недоволен собой, хмур, иногда сердит, жаловался друзьям, что где-то, на каком-то проклятом месте застрял. В эти дни у него появлялась особая, сердитая интонация, известная всем его многочисленным друзьям и знакомым. Временами, когда его одолевали творческие муки, бессилие или, как он сам называл, «невезение», он бывал холоден, сдержан, но всегда корректен. И этот волшебник слова, обладающий сверхъестественной силой, каким он показался мне, когда диктовал третью книгу «Абая», выглядел теперь изнуренным и несчастным. И наконец, не выдержав столь колоссального напряжения, с горечью махнув рукой, он говорил машинистке извиняющимся голосом: