Малинин тут же улыбнулся собственной самоуверенности. Вот-вот, ты сам приморец, хвастливый и велеречивый. Поймай пока своих взломщиков хотя бы. Пока что ничего особенного в волнах тебе обнаружить не удалось…

В понедельник на работе Степа первый подошел к Игорю, руку протянул, улыбнулся как ни в чем не бывало:

— Здорово, алкаш!

— Здорово! — Игорь не улыбался. Предупрежденный Мариной Митька был поблизости, смотрел — глаз не сводил, готовый в любую минуту прийти на помощь Игорю. Но помощи ни-; какой не понадобилось, Степа, судя по всему, ссориться не собирался.

— Отойдем, — сказал Игорь спокойно.

Они присели на блоках, только что сгруженных с панелевоза, крюк крана еще раскачивался рядом.

— Вот что, Степа, — почти ласково сказал Игорь, — считай, что разговор у нас последний. Ты чего хочешь?

— Да ничего, — промямлил Степан.

Игорь следил за ним внимательно. Что-то задумал он, ясное дело.

— А чего же ты орал на весь берег, да еще при чужих людях?

Степа молчал, признавая свою вину.

— С меня хватит. — Игорь выразительно провел ладонью под горлом. — Все вместе решили: денег сейчас не трогать. Каждый получит свою долю честно, но не сейчас. Уговорились же! Если сейчас хоть краешек денег покажется, нам всем хана. Ты понимаешь это?

Степа слушал молча.

— Откуда ты знаешь, может, у них номера записаны. Тебе сейчас дай деньги, ты ж не удержишься — начнешь садить. И всех завалишь. Сперва себя, потом нас. Раз уж решили, надо держаться.

— Да глупость это, — выбухнул Степа. — Кто спросит? Ты вокруг посмотри. Ну, у кого спросили — откуда гроши? У кого? А мы — работяги, строители. Заработал, наконец. У людей. Пусть посчитают.

— Такой счет дорого стоить будет, — грустно сказал Игорь. — Ты, Степа, меня извини, но иногда кажется, будто ты с луны свалился. Если спросят — будет уже поздно. И для тебя, и для нас. Если б дело было только в тебе, я б не спорил: бери свою долю — и катись! Посадят — сам же виноват. Но ведь тебя не одного посадят, а вместе со мной. А я сидеть не хочу. Поэтому и говорю тебе: потерпи. Полгодика хотя бы еще…

Степа встал.

— Ладно. Потерплю. Но только полгодика. Потому что я так думаю, что это все лабуда. Никто ничего не спросит. И все тихо.

Игорь посмотрел на Степу с сожалением.

— Ты Вальке говорил хоть что-то?

— Я что, дурной?

Очень хотелось Игорю ответить утвердительно на этот вопрос — удержался.

— Слушай, а может, мы за эти полгодика еще сделаемся?

Игорь внимательно разглядывал панели. Что это со Степой произошло? Или тут как раз и лежит его план — в новом деле?

— Подумать надо. И потом после нового дела все равно нельзя будет деньги тратить, ты это учти. Придется еще с полгодика терпеть.

— Ничего, — Степа сказал уверенно. — Можно и потерпеть.

— То ты торопишься, то можешь и потерпеть. Не пойму я тебя. — Игорь знал, что никакого нового дела не будет, хватит уже. Но Степе надо было отпустить веревочку, может, что-то и покажется, если он ухватится за нее?

— Обидно просто, — признался Степа. — Свое, кровное, а лишнюю шмутку не купи, того не хоти, этого не моги…

— В общем, договорились пока Ты сиди тихо, а я подумаю. Только смотри, Степа! — почти ласково предупредил его Игорь.

— Ну! — Степа ушел веселый.

Нет, не верил ему Игорь — ни единому слову не верил. Помнил бешеные его глаза, эту внезапную исступленную ненависть. Пьяный, конечно, был, вот и выдал себя. И теперь что то крутит, замазывает

Работали в этот день помаленьку, особо душу не рвали. Валя Портнов, видно, с большого перепоя, ходил хмурый, частушечки свои с похабенью сегодня не запевал. А в конце дня пошел к Игорю, наклонился с высоты почти двухметрового роста, сказал потихоньку:

— Дружок-то твой, слышь, намыливается вроде.

Игорь в первую минуту подумал, что это он про Степу говорит, поднял удивленный взгляд. Но Портнов хмуро объяснил:

— Начальничек-то наш — заявление подал.

— Аркадий? — изумился Игорь. — Куда ж он уходит?

— В том-то и дело, что непонятно. Уходит — и все. Обиделся там на кого-то и ляпнул заявление.

— Ну, подал и подал. Хрен с ним, — равнодушно махнул рукой Игорь. И в этот момент его кольнуло — что-то тут не так, что-то не ладится — и Степа вот зашевелился, и Аркадий коники выбрасывает…

— Чё эт ты такой шибкий стал? — подозрительно спросил его Валя. — Я про дело говорю. Уйдет, пока нового пришлют, да еще как будет — неизвестно. Тут хоть все ладом.

— И с новым отладим, — сказал Игорь легко. — За такие бабки любой отладится.

— Не скажи, — Портнов не успокаивался. — Ты б узнал, а, куда это он собрался?

— Потолковать можно, — что-то чувствовал Игорь, и не хотелось ему идти на такой разговор с Немченко, но отказан. Портнову в просьбе он тоже не мог. Осложнять отношения с бригадиром было совсем не с руки. Все теперь не с руки, а деваться некуда — один путь.

Когда Ушков вернулся домой, ужин уже стоял на столе. Марина терпеливо ждала мужа. Она всегда приходила первая, теперь, когда Марина стала старшей палатной медсестрой, у нее не было вечерних и ночных дежурств. Отправив мужа под душ, Марина готовила, напевая.

“Спокойный народ — бабы, — думал Игорь, смывая с себя пыль стройки. — Все им нипочем. Но сейчас она, конечно, взовьется. За братика она будет биться”.

Если Марина что ценила, так это родство. Может быть, оттого, что сама росла без отца, без матери. Родители погибли в один день — угорели дома. Марина с Митькой были в сельском клубе на детской новогодней елке. Пришли домой — дым аж стелется. Так им отца с матерью и не показали — сильно черные, говорят, были… Малые остались сиротами. Родичи хотели Марину — она уже седьмой класс заканчивала — дояркой на ферму определить, но сама решила по-другому — учиться. И поехала в Приморск в медучилище. А Митька оставался в селе до армии. Училась. Из милости у дяди Сережи за харчи и стирала, и убирала, и за Машкой ходила. Куда денешься? И сколько Игорь ей тогда ни говорил: бросай ты их, паразитов, она не поддавалась. Родичи. Марина уже на последнем курсе была, а он из армии пришел. И прихватила она его сразу накрепко. Думал, так, баловство, сельская девчоночка. И мать считала, что она ему не пара. Теперь мать сама смеется. Такой оказалась парой — семь, лет уже душа в душу.

Пока жили у Игоревой матери, Марина только помогала, а уж как обзавелись своей квартирой — такая оказалась чистеха, такая домоводка, Игорь даже упирался сперва — больно строго: все повесь, ничего не брось. Потом привык, самому понравилось. Матери помогали деньгами с первого дня — это уж Марина так решила. Хоть самим много надо было, но помогали каждый месяц. Иначе нельзя — родные люди. Родственникам Марина прощала то, чего никому бы из чужих не простила.

Ведь тетя Агата и дядя Сережа их за родню поначалу не признавали. Пока она у них студенткой жила, комод запирали, держали за дурочку деревенскую, гости приходили — никогда ее к столу не посадят, подай да прибери. И когда замуж вышла — все смотрели сверху вниз. И Марина не обижалась, знала свое место, считала такое отношение правильным, стремилась доказать. И доказала в конце концов. Старшая медсестра, люди уважают, с просьбами обращаются, муж любит, дом хороший, заработки приличные. И одеться, и выйти, и принять. Стала им ровня. Не меньше, не хуже их. И поняли родственнички, стали настоящей родней, сами в гости зовут, приходят, советуются, вот — с готовностью в долг дают. Знает дядя Сережа — не пропадет, не заржавеет.

И Митьку, конечно, она вытащила. Он собирался после армии куда-то на Север подаваться, на заработки, с такими же, как он, телятами глупыми. Не позволила. Убедила Игоря, помог, взял в бригаду. И до этого времени не жалел, а теперь…

Пока Игорь ел, Марина молчала рядышком. Это у нее тоже был такой закон — мужчина должен есть спокойно. Когда-то давно у них в селе дядька один подавился мясом — не в то горло попало, и умер враз. С тех пор Марина твердо знала: за едой никаких разговоров.