И поступил, и даже проучился почти два семестра на факультете “дошколят”. Ему предстояло преподавать музыку в детских садах, друзья подшучивали над этим, но сам Валерий учился старательно. А потом случилось то, что изменило его жизнь навсегда. Случилось само собой. В музпеде была студенческая дружина, патрулировали по вечерам, относились к этому делу легкомысленно — “дружинить” ходили парочками… И однажды Чумаков увидел беспощадную уличную драку — трое избивали одного. Девушка, которая дежурила в паре с Чумаковым, побежала звонить в милицию, а Валерка подступился к дерущимся. Его красная повязка никакого впечатления на них не произвела, и тогда Валерий сунулся в гущу драки, ухватил одного — самого рьяного — за плечо и тут же получил сильный удар по лицу. Почти ослепнув от боли и ярости, Чумаков бросился в драку. Попало ему здорово, но уже шла, мигая синим светом, патрульная машина, и дерущиеся кинулись врассыпную. Чумаков бежал следом. С догнал одного в конце квартала. Парень, увидев, что гонится за ним лишь Чумаков, обернулся и вынул нож.

— Запорю! — закричал он Чумакову. До сих пор Валерий не мог сам себе объяснить, что за сила бросила его навстречу человеку и ножу. В пылу схватки он даже не почувствовал удара — просто руке стало горячо. Это потом оказалось, что лезвие пробил и рукав пальто, и пиджак и вошло в тело на два сантиметра. А тогда он этого и не знал, и не чувствовал.

Патрульная машина подобрала обоих — и Чумакова, и скрученной им щуплого, невысокого, но жилистого парнишку. В отделении милиции на свету, Чумаков даже устыдился в первую минуту — подумаешь, мальчишку какого-то не мог обработать… Но в милиции на Чумакова взглянули с уважением — в задержанном сразу узнали вора-рецидивиста по кличке Конь. Коня уже третий день разыскивали по обвинению в грабеже и покушении на убийство. А тут еще закапало на пол из чумаковского рукава, и дежурный приказал срочно сделать перевязку и доставить его в “Скорую”. Ранение оказалось само по себе пустяковым, но рана была инфицирована, началось воспаление. Чумаков три недели пролежал в больнице, куда ходили к нему сокурсники, бегала мать, изредка захаживал отец, смущавшийся внезапной известностью сына. А самое главное — приходили два раза из милиции. Первый — просто узнать о здоровье. Второй — вручить ценный подарок, которым был награжден Чумаков. Подарок был — шахматы с резными фигурками и шахматными часами. Вот тогда капитан, который принес награду, и сказал:

— Нам такие ребята нужны, бросай свою контору — иди к нам.

Мать и отец были категорически против. Учись — потом уже работай где хочешь.

Чумаков вышел из больницы и заявился в милицию. Он попросил направление на юрфак. И осенью уже учился в университете. Так что свой приход в милицию Чумаков мог считать и случайностью, и собственным решением — как угодно.

Два с половиной года службы научили его видеть соль своей работы не в погонях, не в рискованных схватках, а в точности мышления, в умении определить и проследить логику действий преступника. Конечно, Чумакову везло — он попал в отдел, где вместе давно и дружно работали Малинин, Васильчиков, Макс Кремер — те, о ком вся милиция области говорила с почтением. Это были мастера.

К легкости отношений с ними Чумаков привык быстро и теперь болезненно переживал напряжение, которое возникло между ним и Малининым. И винил в нем Кравца. Этот “человек ниоткуда” тихой сапой забивал гвозди между Чумаковым и Малининым, хоть и был, конечно, случайной личностью в розыске. Ну, пусть он угадал со взломами, хоть и непонятно, почему угадал. Пусть даже так. Но медлительность, явная темнота Кравца, полуграмотность его — все это никак не сочеталось со стилем, принятым у них прежде, — легким, изящным, веселым и товарищеским.

Гриша Коваленко со своей учебой на курсах и пропавшим автогеном, конечно, свидетельствовал в пользу Кравца. Даже если предположить, что автогенщика готовила опытная шайка, то, значит, сидела она тут целый год. От поступления Гриши на курсы до взлома в Шиловске. Это не гастроль — краткая, молниеносная, это постоянная, с базой в Приморске, группа.

Ну, повезло Кравцу, ну, допустим, угадал. Хоть никаких аргументов тогда не привел, да и сейчас не имеет. Что это меняет?

— Ценят меня, вот и служу, — отшутился Чумаков.

— А ты знаешь, этот парень, Толя, который к нам ходит альбомы смотреть, он тоже из милиции, — сказала Танечка.

— Уже и Толя? Познакомились?

— Познакомились. Он интересно мыслящий человек. Совсем не такой, каким его Рита представляет.

Чумаков покосился на Танечку. А та шла, размахивая сумкой, она явно не понимала, какое впечатление на Валерия произвели ее слова.

— Хочешь, я вас познакомлю?

— Зачем?

— Ну, интересно.

— Мне неинтересно, — сказал Чумаков. — У меня достаточно знакомых. В том числе и тех, кто не шляется по букинистам в поисках знаний и в надеждах встретить какую-нибудь впечатлительную дурочку.

— Ты что, Валера? — Танечка остановилась и глянула на него внимательно и серьезно. — Ты почему так со мной разговариваешь?

— А как я должен разговаривать? — вспылил Чумаков. — Зачем мне знакомиться с твоим Толей? Про живопись ты ему сама все объяснишь. А про службу в милиции, ты уж меня извини, у нас с ним разные представления.

— Ты же совсем не знаешь человека, а так говоришь.

— Знаю. Все я знаю. И человека твоего знаю, и тебя давно знаю. Только вот понять не могу: ты серьезно со мной говоришь или издеваешься. И вообще — надоело…

— Надоело? — Темные Танечкины глаза внезапно просветлели, она резко повернулась и пошла через улицу.

Ну и пусть. Пусть! Чумаков зашагал широко и решительно.

Утром следующего дня он позвонил на курсы и вызвал к себе Тюрикова. Сварщик, приехав, рассказал, что Миропольский даже дал ему свою машину.

— Залебезил!

Фоторобот они сделали очень быстро — Тюриков молниеносно понял принцип работы и давал поправки четко и точно. Уже через час они принесли в кабинет портрет молодого мужчины с продолговатым, чуть расширенным кверху черепом, аккуратная стрижка с пробором — ничего похожего на новомодные длинные прически, все сдержанно, солидно.

— Ну, все? — спросил сварщик.

Но отпускать Тюрикова Чумаков пока не собирался.

— Можно найти металл, который резали пропавшим аппаратом?

Тюриков задумался:

— На курсах точно ничего нет. Мы ведь металлолом каждый месяц сдаем. Подметаем подчистую — от этого премия зависит. Но нам этот аппарат передали из Западного депо. Я там стойки для кронштейнов варил. Кронштейны эти и сейчас там стоят. Добыть можно, только не просто.

— Очень надо, — сказал Чумаков.

— Я понимаю, что надо. Но это придется кронштейн срезать, стойку снимать, а она там забетонирована, а потом все снова наваривать. Ясно?

— Давайте так: я с начальником депо переговорю, они вам помогут, только на месте никому ничего не объясняйте.

— Это и ежу ясно. — Сварщик встал, недовольный, потом вдруг махнул огромной своей лапищей — где наша не пропадала! — Знаешь, — по-свойски уже сказал он Чумакову, — не надо никому ничего звонить там, договариваться. Ты мне лучше разреши машину сгонять. Я съезжу туда, проверну все это дело, сегодня к вечеру или завтра утром притараню тебе это железо. Идет? А с ребятами я быстрей договорюсь, чем ты с начальством.

— Ну, давайте, — согласился Чумаков. — Но если что возникнет, вы мне позвоните.

Чумаков снова отправился в лабораторию, на этот раз к Шульге. Подполковник Шульга, начальник научно-технической лаборатории, в свои сорок пять был строен как юноша, щеголеват и ироничен. На все управление он славился как лучший стрелок — ни один оперативник не мог обойти его на офицерских стрельбах. В длинных и тонких, ухоженных пальцах Шульги таилось непостижимое чутье — едва взяв в руки оружие, он уже словно знал его боевые свойства и сажал пулю за пулей на любой дистанции даже из незнакомых ему систем. Хорошие стрелки пользовались в управлении признанием, а Николай Николаевич Шульга был не хорошим — феноменальным стрелком. Но сам он, казалось, особой гордости от этого не испытывал. А гордился Шульга тем, что знал на память — от начала до конца русскую оперную классику. И напевал вполголоса, мурлыкал ее посреди самых неожиданных занятий, выпадавших неизменно на долю начальника лаборатории.