– Куда же вы, сволочь федералистская? Идите сюда, познакомьтесь с вашим папашей Деметрио Масиасом!

Теперь уже люди Деметрио осыпали бранью своих противников.

Кричал Панкрасио, поворачивая из стороны в сторону свое безбородое, невозмутимое, точно каменное лицо; кричал Сало, да так, что жилы на шее у него напряглись, щеки вытянулись. а глаза зловеще засверкали.

Деметрио, не прекращая стрельбы, пытался предупредить товарищей о грозящей им серьезной опасности, но никто не обращал внимания на его отчаянные крики, пока с фланга не послышался свист пуль.

– Меня ранило! – крикнул Деметрио и, скрежеща зубами, выругался: – Сукины дети!

И он покатился вниз, по склону глубокого ущелья.

Они недосчитались двоих: карамельщика Серапио и Антонио, того, что играл на тарелках в оркестре Хучипилы[9].

– Может, еще догонят, – сказал Деметрио.

Все возвращались обеспокоенные. Только бородатое лицо и сонные глаза Анастасио Монтаньеса сохраняли свое обычное кроткое выражение, да по-прежнему высокомерен и невозмутим был Панкрасио с его суровым профилем и резко выдающейся челюстью.

Федералисты убрались восвояси, и отряд Деметрио ловил их лошадей, разбежавшихся по горам.

Вдруг шедший впереди Перепел вскрикнул: на ветвях меските[10] он увидел повешенных товарищей.

Да, это были Серапио и Антонио. Их сразу узнали, и Анастасио Монтаньес, скрипнув зубами, прочел молитву:

– Отче наш, иже еси на небесех…

– Аминь, – негромко подхватили остальные, склонив голову и прижав к груди сомбреро.

Потом они повернули на север, на дорогу к Хучиниле, и безостановочно, не замедляя шага, двигались до поздней ночи.

Перепел ни на минуту не отходил от Анастасио. Перед его глазами неотступно стояло страшное видение: слегка раскачиваемые ветром тела повешенных, их вытянутые шеи, опущенные руки, окоченевшие ноги.

Утром рана Деметрио сильно разболелась. Он уже не мог ехать верхом, и его пришлось нести на носилках, сделанных из дубовых веток и пучков травы.

– Вы истекаете кровью, кум Деметрио, – сказал Анастасио Монтаньес, решительно оторвав рукав от своей рубахи и перетягивая ногу Маснаса выше раны.

– Правильно, – одобрил Венансио. – Теперь кровь остановится, да и боль поутихнет.

Венансио был цирюльником и у себя в селении врачевал: рвал зубы, ставил припарки и пиявки. Все поглядывали на него с уважением – ведь он прочел «Вечного жида» и «Майское солнце». Его величали «дохтуром», и он, в сознании своей учености, скупо цедил слова.

Сменяясь по четверо, повстанцы несли носилки по голым каменистым плоскогорьям и высоким крутым склонам.

В полдень, когда от зноя задрожал воздух и стало нестерпимо душно, когда заволокло туманом глаза, в нескончаемый стрекот цикад вплелись мерные и однообразные стоны раненого.

У каждой хижины, притаившейся среди отвесных скал, отряд останавливался на отдых.

– Слава богу, добрая душа да лепешка с перцем и фасолью всегда находятся, – говорил на прощанье Анастасио Монтаньес.

А горцы крепко пожимали мозолистые руки повстанцев и восклицали:

– Помоги вам бог! Да благословит он вас и выведет на верный путь!… Сегодня уходите вы, а завтра настанет и наш черед спасаться от вербовки, от властей и их проклятых наймитов. Они преследуют бедняков и объявили им войну не на жизнь, а на смерть: они отнимают у нас свиней, кур и даже маис; сжигают наши дома и уводят наших жен; убивают, как бешеную собаку, любого встречного бедняка.

Под вечер, когда пламя заката расцветило небо ярчайшими красками, на площадке, сдавленной со всех сторон синими горами, повстанцы увидели несколько серых домишек, и Деметрио велел отнести его туда.

Деревенька состояла из убогих соломенных хижин, разбросанных на берегу реки среди крошечных участков с молодыми всходами маиса и фасоли.

Носилки опустили на землю, и Деметрио слабым голосом попросил воды.

Из темных дверных проемов выглядывали худые нечесаные женщины в домотканых индейских юбках, а за их спиной мелькали блестящие глазки и свежие щечки детей.

Смуглый пузатый мальчуган первым подошел взглянуть на раненого; за ним старуха, потом остальные. Вокруг носило!; столпилась вся деревня.

Какая-то услужливая девушка принесла тыквенный кувшин со свежей водой. Деметрио дрожащими руками схватил ого и жадно припал губами.

– Еще дать?

Деметрио поднял глаза. Лицо у девушки было грубое, но голос нежный.

Он смахнул тыльной стороной руки бисеринки пота со лба, повернулся на бок и устало поблагодарил:

– Да вознаградит вас бог!

И тут Деметрио начало так трясти, что задрожали ветки и трава, из которых были сделаны носилки. У него поднялся жар, и он потерял сознание.

– Нельзя человеку спать на улице, когда у него лихорадка, – сказала тетушка Ремихия, босая старуха в индейской юбке и рваном одеяле на плечах вместо рубахи.

Она предложила отнести Деметрио к себе в хижину.

Панкрасио, Анастасио Монтаньес и Перепел, словно верные псы, покорные воле хозяина, бросились к носилкам.

Остальные разбрелись промышлять съестное.

Тетушка Ремихия предложила гостям перец и лепешки – все, что у нее было.

– Водились у меня и куры, и яйца, и даже дойная козочка – представляете себе? – но проклятые федералисты все подчистили.

Потом она подошла к Анастасио и шепнула ему на ухо:

– Даже девочку тетушки Ньевес прихватили с собой, представляете себе?

Перепел внезапно открыл глаза и приподнялся.

– Слышал, Монтаньес? Выстрел!… Вставай, Монтаньес.

Он так нещадно тормошил Анастасио, что храп наконец прекратился и Монтаньес проснулся.

– Чего прицепился, сучий сын!… Я же сказал, мертвые не возвращаются, – проворчал полусонный Анастасио.

– Стреляют. Монтаньес!

– Ты что, Перепел, или тумака захотел, пли тебе приснилось.

– Да говорю тебе, Анастасио, это не сон. Я уже о повешенных и думать забыл. Это впрямь выстрел. Не мог я ошибиться.

– Говоришь, выстрел? Что ж, посмотрим. Дай-ка сюда мой маузер…

Анастасио Монтаньес протер глаза, неторопливо потянулся всем телом и вскочил.

Они вышли из хижины. Небо было усеяно звездами, сверкавшими, словно драгоценные камни; в вышине блестел узкий серп луны. Из убогих жилищ донеслись приглушенные голоса испуганных женщин; лязгнуло оружие – мужчины, спавшие на открытом воздухе, тоже проснулись.

– Дурак! Ты же ногу мне повредил.

Голос прозвучал отчетливо и довольно близко:

– Кто идет?

Оклик заметался среди скал, пронесся над гребнями и котловинами и наконец растаял в отдалении, в тишине ночи.

– Кто идет? – еще громче рявкнул Анастасио, досылая затвор.

– Деметрио Масиас!

Отзыв раздался почти рядом.

– Это Панкрасио! – радостно воскликнул Перепел и тут же, забыв недавнюю тревогу, опустил винтовку.

Панкрасио конвоировал какого-то насквозь пропыленного парня. Пыль лежала на нем сплошным слоем – от американской фетровой шляпы до грубых ботинок. На одной из штанин пленника расползлось большое пятно крови.

– Откуда этот барчук? Кто такой? – спросил Анастасио.

– Стою я на посту, вдруг слышу – трава шуршит. Я кричу: «Кто идет?» – «Каррансо»[11], – отвечает этот субчик. Каррансо? Это что еще за птица? Получай-ка, брат Каррансо! Тут я и просверлил ему дырку в ноге.

И Панкрасио с улыбкой повернул к слушателям свое безбородое лицо, ожидая аплодисментов.

Тогда заговорил незнакомец:

– Кто здесь командир?

Анастасио, гордо подняв голову, смерил пришельца взглядом.

Парень сбавил тон.

– Понимаете, я тоже революционер. Меня насильно мобилизовали в ряды федералистов, но позавчера, во время боя, мне удалось сбежать. Я все ноги исходил, пока вас нашел.