Фильтрационный лагерь для иммигрантов в Камосаки. Сержант иммиграционной полиции Куросима только что проводил своего подследственного в помещение на втором этаже первого корпуса.

Лагерный надзиратель Соратани, лязгнув замком, запер железную решётчатую дверь и похлопал Куросиму по плечу. Потом сдвинул на затылок фуражку и, поигрывая ключами, насмешливо спросил:

— Ну как, всё без толку?

Куросима не ответил. Он вслушивался в унылые шаги — словно какой-то зверь брёл в свою конуру. Шаркающие звуки, удаляясь по коридору, вдоль которого тянулись камеры, становились всё тише и вдруг смолкли, будто утонув в послеполуденном зное.

— Поручил бы его мне, у меня бы он в два счёта раскололся, — сдавленно засмеялся Соратани. — Я-то вижу, что это за птица…

Два года назад они с Куросимой окончили курсы усовершенствования полицейских и начали работать тут, в лагере. Куросима за это время успел стать сержантом полиции, ему поручалась следственная работа и разбор жалоб лагерных заключённых. А Соратани дальше надзирателя в чине ефрейтора так и не пошёл. Поэтому он не просто завидовал Куросиме и соперничал с ним, но люто его ненавидел.

— Видишь, говоришь? — переспросил Куросима.

— Вижу.

Соратани удалился в вахтёрскую будку и вернулся оттуда с карточкой. Щёлкнув по ней пальцем, он протянул её Куросиме.

Куросима отвечал за второй этаж, где помещались азиаты, главным образом китайцы, и наизусть знал содержание карточек, заведённых на каждого из его подопечных. Текст он составил сам. На карточке, которую подал ему Соратани, значилось: «Фамилия, имя — Омура Фукуо. Подданство — неизвестно. Возраст, место рождения, прочие биографические данные — не установлены».

Затем следовал пункт о нарушении закона. Такого-то числа такого-то месяца нелегально пробрался на голландский пароход «Марена» в Бангкоке. Такого-то числа того же месяца нелегально высадился в порту Иокогама. Согласно устным показаниям членов команды «Марены» ко времени их отплытия из Бангкока туда нахлынуло много пострадавших от войны беженцев из глубинных пунктов бассейна реки Меконг. Можно предполагать, что данное лицо является одним из этих беженцев. Всё остальное неизвестно».

Куросима лишь мельком глянул на карточку и не стал читать.

— Подходит под все пункты двадцать четвёртой статьи приказа Главного управления по делам въезда и выезда из страны, — презрительно усмехнулся Соратани.

— Статьёй предусмотрено, что без наличия действительного заграничном паспорта либо удостоверения личности члена судовой команды, или экипажа самолёта — иностранец не имеет права въезда в нашу страну, и лицо, нарушившее этот закон, конечно…

— Э, — перебил Соратани, — ты ссылаешься на первый пункт? Это каждый школьник знает. По этому пункту нарушитель может быть выдворен из страны в административном порядке, не так ли? Но ведь этот тип не имеет подданства. Куда ты его вышлешь? А он хочет иммигрировать к нам. Он решил во что бы то ни стало проникнуть в Японию.

— Какой же вывод?

— А вот какой. В четвёртом пункте двадцать четвёртой статьи имеется параграф в отношении лиц, замышляющих или добивающихся ликвидации японской конституции или свержения правительства, созданного на основе этой конституции, а также лиц, которые участвуют в политических партиях и других организациях, добивающихся осуществления указанных подрывных целей. Ты что, забыл?

Куросима вытаращил глаза:

— Да, но где же доказательства?

— Доказательств пока нет. Но хоть и нет доказательств… В четвёртом пункте двадцать четвёртой статьи также сказано: лица, которых министр юстиции считает виновными в действиях, наносящих ущерб общественному спокойствию или государственным интересам Японии…

— И ты думаешь, что Омура…

— Китайский коммунистический шпион, — Соратани понизил голос до угрожающего шёпота.

— Не торопись с выводами, — сказал Куросима и поглядел через проволочную сетку на заросший бурьяном внутренний двор, где была площадка для прогулок заключённых. — Не забудь, что мы дипломаты переднего края обороны. Передать в юридические инстанции дело по подозрению в шпионаже не так-то просто.

— Значит, ты себя мнишь дипломатом переднего края? Ишь, куда махнул! Что ж, шпионам такое только на руку.

Соратани круто повернулся, показав спину, усыпанную перхотью, и широким шагом направился в будку. Провожая его взглядом, Куросима ощущал неотвязное смутное беспокойство.

Четвёртый пункт двадцать четвёртой статьи, несомненно, касается иностранцев, нелегально проживающих в стране. Что же до лиц, незаконно прибывающих в страну, то к ним могут быть применены меры, предусмотренные только пунктом первым. Ну, а когда у человека нет подданства и его некуда выдворить?.. Да, возможно, Соратани прав. Кто его знает, может, с ним и поступят так, как предполагает Соратани…

И выдворить его некуда, и разрешить ему въезд в страну нет сейчас никаких оснований. Правда, по существующим правилам, можно возложить ответственность на голландскую пароходную компанию, которой принадлежит «Марена». Пусть компания за свой счёт вывозит его куда-нибудь за пределы Японии. Только бы нашлась страна, которая согласится его принять. А если такой страны не найдётся? Что тогда?..

Странно. Давно ничто так не тяготило Куросиму, как эта история. Вот уже неделя, как ему поручили следствие по делу нелегально прибывшего в страну человека, который называет себя японским именем Фукуо Омура. Чей он подданный? Что за человек? С какой целью он тайно сел на пароход и прибыл в Японию?..

Прошла уже целая неделя, а Куросима до сих пор ничего не выяснил. Одно непреложно: сам Фукуо Омура называет себя японцем.

Говорил он только по-китайски, но настаивал:

— Японец возвращается в Японию. Разве это запрещено?

На курсах усовершенствования Куросиму немного учили китайскому. И он понял слова подследственного. Неожиданно, перейдя на японский, он спросил:

— А есть у тебя доказательства, что ты японец?

Омура, насупясь, молчал. Куросима продолжал по-китайски:

— Где ты жил раньше?

— Я был в Таиланде, — отвечал Омура.

— А до Таиланда?

— В Китае.

Куросима попробовал резко изменить содержание допроса:

— Который сейчас год по японскому летосчислению?

— Кажется, шестнадцатый год Сева[1], — ответил Омура, хотя на самом деле шёл уже тридцать шестой.

— Какой же ты японец! — заорал по-японски Куросима.

Поняв, что его ругают, Омура, точно обиженная девочка, спрятал лицо в широкие ладони, жалобно заскулил и затрясся. Куросима спросил, почему он плачет, и Омура, подняв мокрое лицо, ответил, что не понимает, когда с ним говорят не по-китайски, и ему это больно.

На все остальные вопросы заключённый тупо твердил «не знаю» или «не помню».

Окружённые синевой тяжёлые, точно свинцовые, веки прикрывали его глаза. Взгляд, казалось, нащупывая что-то, блуждал вдали. Странное чувство испытал Куросима, всматриваясь в скорбное лицо, похожее на маску мертвеца. Будто между ним и этим человеком вдруг выросла незримая стена, а за ней скрывалась какая-то тайна.

Когда Омуру под конвоем доставили из Иокогамы в лагерь, из-за длинных волос и бороды он походил на чуждого мирской суете буддийского монаха, которому давно перевалило за сорок. Потом его постригли и побрили, и оказалось, что ему можно дать не больше тридцати, а то и двадцати лет. Держался он по-детски наивно, словно глуповатый парень из глухой деревни.

Ему выдали белую синтетическую рубашку и старые синие штаны, но он был высок, и короткая одежда придавала ему ещё более странный и комичный вид.