Врач ещё раз испытующе глянул на Куросиму, проверяя впечатление. По существу, всё ясно. Из рассказа врача можно сделать один вывод: если у Омуры не восстановится память, то установить его личность не удастся.

— А если его поместить в больницу, он поправится? — спросил Куросима.

— Заранее не скажешь, — грубовато отвели доктор Тогаси. — Может пройти месяц, и полгода, и больше… А человек ведь может и умереть.

Поскольку начальник отделения приказал закончить дело, этот вариант сам по себе отпадал.

Куросима поднялся и взглянул на зеркало. Омура, лёжа кверху лицом, очевидно, спал. У него был вид слабоумного; не сознавая, где он и что с ним, он, кажется, даже храпел. У него снова было то же бесстрастное и бессмысленное выражение лица, что и в лагере. Что же в таком случае накануне вывело его из равновесия и сделало похожим на обеспокоенного зверя?

— Сначала он себя вёл тут не так, как в лагере, а сейчас… — сказал Куросима.

— Это потому, что он почувствовал себя раскованным, — ответил доктор.

— Раскованным? Вы знаете, однажды он во сне вдруг заговорил по-японски и сказал что-то вроде того, что он, мол, побывал в Долине кувшинов в Лаосе. Можно этому верить?

— Это тоже было в момент раскованности. У меня во время проверки на наркоз он тоже говорил что-то похожее.

— А может быть, это восстановление памяти?

— Нет, к такому заключению прийти нельзя, — ответил доктор Тогаси. — Однако можно думать, что в его сознании сохранились нетронутые уголки, так называемые островки памяти, или, как говорят немцы, Innerung Insel.

На обратном пути в Камосаки, сидя с Омурой в такси, Куросима пытался проникнуть мыслями в этот уцелевший «островок памяти» Фукуо Омуры. Злоключения, которые со вчерашнего дня одно за другим обрушивались на Омуру, вероятно, окончательно истощили его силы, и у него был усталый и измученный вид. Откинув голову на спинку сиденья, он, несмотря на толчки, крепко спал, словно был ещё на койке в кабинете врача.

Толчки, наверное, испытывал сейчас и уцелевший «островок памяти». Но этот островок, до которого так хотелось добраться Куросиме, кажется, был ещё бесконечно далеко от тела Омуры, находившегося сейчас в состоянии полной прострации.

Ундзо Тангэ и Фусако Омура четыре дня не появлялись в лагере. Это не вязалось с той настойчивостью, которую они проявляли раньше.

«Возможно, за это время что-нибудь произошло, о чём я и понятия не имею, — пробормотал Куросима. — Надзиратель Соратани, вероятно, тоже не сидит сложа руки. Кто знает, — продолжал размышлять Куросима, — возможно, им удастся обскакать меня, и они раньше выяснят, кто такой Омура».

Нетерпение терзало Куросиму. Указание Итинари о необходимости большей бдительности в отношении Омуры особенно раздражало его.

Сопоставляя все данные, Куросима пытался построить одну законченную гипотезу.

Китаец Омура или японец, не было никаких оснований сомневаться в том, что он из Лаоса перебрался в Таиланд и в Бангкоке тайно сел на пароход. Показания членов экипажа голландского судна «Марена», что Омура скорее всего один из беженцев, нахлынувших из глубинных районов Лаоса в Таи, в общем соответствовали нынешней обстановке в Лаосе, где шла гражданская война. Из какого же места в Лаосе отправился в путь Омура? Поскольку Омура после перехода границы направился на юг, а говорил, о том, что показалась Долина кувшинов, значит, он шёл из какого-то места за этой долиной.

После того как Ундзо Тангэ насмешливо заявил, что Куросима слабо разбирается в международной обстановке, он принялся упорно изучать информацию, которой располагал лагерь. И тут получалась загвоздка. На северной границе Лаоса и Бирмы, в районе верхнего течения Меконга, нашли себе прибежище остатки гоминдановских войск. В этом районе население говорит по-китайски, и территориально он наиболее удобен. Изгнанные после революции с китайской территории гоминдановские военнослужащие стали совершать набеги на Китайскую Народную Республику и, с другой стороны, поддерживать антикоммунистическое проамериканское правительство Бун Ума во Вьентьяне и армию Носавана.

Можно предположить, что Омура, действуя вместе с этими гоминдановскими солдатами в тылу у капитана Конг Ле, базой которого является Долина кувшинов, пережил там потрясение. И вполне можно допустить, что Фукуо Омура — бывший подпоручик Угаи, или Кадзуо Омура, брат Фусако, или вообще бывший японский солдат. Впрочем, возможно, что Омура был партизаном из остатков гоминдановских войск и бежал оттуда.

Но тут Куросима с изумлением подумал: как же мог человек, переживший в Долине кувшинов столь сильное потрясение, в результате, которого он потерял память, один добраться до Бангкока? Тем более что нужно было ещё пересечь границу. От Нонкая до Бангкока примерно такое же расстояние, как от Токио до Окаямы, и уж этот путь ему наверняка нужно было проехать поездом дальнего следования. А потом тайком пересесть на пароход «Марена». Предполагать, что всё это мог проделать один человек, — явный абсурд.

Ответ простой: значит, в то время Омура был не один. Кто-то его сопровождал. У него был спутник.

«Омура Фукуо-сан!» — так его впервые окликнули, когда он очнулся. Он ехал на телеге в воловьей упряжке. Телегу подбрасывало, и тряска мелкой дрожью отдавалась во всём теле. Вдали виднелись высокие горы. Ехали по голой, бесплодной равнине. Стояло лето, и солнце азиатских тропиков ослепительно сияло, но глаза застилала чёрная пелена, словно во время солнечного затмения. Мучительная головная боль не проходила. Всё было смутно и неопределённо. Единственной реальностью был человек рядом с ним в телеге, который время от времени, как бы подбадривая, окликал его! «Омура Фукуо-сан!» Человек этот был в белой рубашке, с простым, ничем не примечательным загорелым лицом. Лишь глаза блестели холодным, колючим блеском. Но он сердечно заботился о товарище. Омура был одет в выцветший жёлтый балахон.

Как и почему он здесь оказался и куда его везут — вопрос этот у Омуры не возникал. Вскоре наступила ночь. Они заночевали в одной деревушке близ рощи; спали на полу на бамбуковых циновках в крестьянском домике. Но это лишь начало долгого путешествия…

Сейчас в такси Омура вовсе не спал глубоким, безмятежным сном. Сомкнув веки, он старался уйти в себя. Время от времени, как бы от толчка, он открывал глаза. Навстречу с бешеной скоростью мчались грузовики; иногда попадались шедшие по тротуару люди-рекламы. Тогда его вдруг охватывал тёмный страх, впиваясь в мозг и пронзая всё тело. И он снова крепко сжимал веки…

Почему и для чего он здесь? Он знал, что высокий врач в белом халате — психиатр, понимал, с какой целью тот осматривал его, и это его пугало. Он начинал осознавать своё состояние, свою болезнь, — не симптом ли это выздоровления? Вспоминать — это вызывало у него глубокое отвращение и причиняло физическую боль. Но с того момента, как он очнулся в телеге, и до сих пор он только и старался вспомнить. Как малолетний ребёнок, блуждающий в чужом, незнакомом мире, он ощупью пробирался по дорогам воспоминаний, стараясь восстановить в памяти прошлое. Ему как бы приходилось монтировать обрывки негатива киноленты, на котором светлые места получаются тёмными, а тёмные — светлыми.

Солнце поднялось, но для него оно было по-прежнему солнцем в аду, словно он смотрел на него сквозь тёмные очки. На этот раз они долго шли пешком. Ступни так жгло, будто он босиком ступал по раскалённой почве. Вышли на широкую дорогу. У спутника Омуры вдруг испортилось настроение. Он стал его торопить, придираться, что он, мол, медленно идёт.

Идти было очень трудно. Внезапно им преградили дорогу несколько человек. Они были в беретах, пятнистых маскхалатах и вооружены автоматами и пулемётами. Пока его спутник вёл с ними переговоры, они разглядывали Омуру, посмеивались и приветливо кивали ему. «Весёлый народ», — сказал потом спутник Омуры, и это ему запомнилось.