За оживленным разговором ребята не заметили, как на столе появилось деревянное блюдо с горячими варениками и глиняная миска с медом.

— Сидайте, хлопцы, за стол! — пригласил Яков Петрович. — Поправляйтесь! Вот Христов день отпразднуем и за работу: Василь — пахать, а Женюшка худобу гудовать будет, по хозяйству помогать мне. А спать будете в саду в омшанике. За одно пасеку от бандитов побережете, — радушно угощая гостей, планировал дед.

Василий собрался было сказать, что зашли они к нему по пути в Меленки и что, переночевав, покинут Борки, но догадавшийся об этом Женька, моргнув правым глазом в сторону хозяина, а левым на стол, толкнул брата ногой. И Василий понял по выражению лица братишки, что тот очень опасается потерять вдруг доброе расположение гостеприимного хозяина.

После обеда Василий отправился с Яковом Петровичем оглядеть его хозяйство. Хозяйство было небольшим: маленькая глинобитная хатенка, крытая соломой, хлев для скота, рига и клуня. Скота — два быка, корова, четыре овцы.

Небольшой двор, чисто выметенный, обнесен невысоким, похилившимся плетнем. Садик в три десятка вишневых и сливовых деревьев покато спускался к залитой водой луговине. В саду между деревьями белели ульи.

Владения Якова Петровича от хозяйства среднего украинского крестьянина-хлебороба отличались только пасекой. Впрочем, пасека принадлежала не ему, а старшему сыну Ивану, а сам Яков Петрович был лишь бесплатным работником на ней.

Вечером к деду зашел местный учитель, поп-расстрига. Он был навеселе.

До учителя откуда-то дошли слухи о раскрытом в Уразове контрреволюционном заговоре, об аресте вместе с другими преступниками священника Воздвиженского.

— Знаю я этого бугая, вместе кончали Воронежскую духовную семинарию: пьяница и картежник. И как только советская власть еще терпит такую нечисть?! Вот я, — похвалялся подвыпивший учитель, тыча себя в тощую грудь указательным пальцем, — я честный человек. С первых дней революции снял с себя сан священника, объявил с амвона, что десятки лет занимался шарлатанством, морочил людям голову, и теперь спокойно работаю сельским учителем, занимаюсь народным просвещением. Либеральничают большевики… Закрыть надо все церкви, учредить в них школы, дома просвещения… Как вы, молодой человек, думаете, правильно я рассуждаю?

— Это дело самого народа, — заметил Василий. — По закону церковь отделена от государства, и дело самих верующих решать вопрос о ее существовании.

— Куда ж их дели, этих контрреволюционеров? Расстреляли? Ведь этот Селиверст Воздвиженский в Воронеже всех попов, монахов в полк «крестоносцев» организовал, у белых на фронте за генерала подвизался…

— А я от вас первого слышу все эти новости, — откровенно признался Василий.

Дед, выпив с гостем два стакана горилки, то лез обнимать и целовать учителя, называя его голубицей божией, то грозился из поганого ружья убить Гашкиного приблудка — Тараску Двужильного. Потом пустился с песней плясать гопака.

Выпроводив из хаты учителя, дочки уложили батьку спать, а сами пошли на улицу спевать с парнями песни.

Василий и Женька отправились спать в омшаник. Засыпая, они еще долго слышали задушевные украинские песни о мирных вишневых садах и полях, о земной радости и любви.

Чуть свет братья выбрались из омшаника и, не простившись ни с дедом, ни с его дочками, отправились в Меленки.

Председатель сельсовета деревни Меленки Остап Лабуда, прочитав письмо землемера Шмыкова, внимательно посмотрел на Василия.

— Значит, за коровкой к нам прибыли… В такой день, а? Ну что ж, сидайте с нами разговляться!

За праздничным столом, уставленным блюдами с пирогами, с куличами, тарелками с ярко выкрашенными во все цвета вареными яйцами, молча сидела вся большая семья Лабуды. Женька насчитал двенадцать человек.

Молодая полная хозяйка налила в деревянную крашеную миску праздничной лапши с курицей. Хозяин из большой пузатой бутыли наполнил стаканы самогоном.

— Сидайте, что ж вы стоите? — обратился Лабуда к Василию.

— Спасибо, я не пью! — отказался Василий.

— Ну, сядьте покушайте! — сказала хозяйка. — В такой день гонять вас за коровой — это только Михаил Васильевич придумать мог, а тоже ведь верующий человек…

Василий хотел отказаться и от завтрака, но Женька, уже орудуя в миске с лапшой большой деревянной ложкой, резонно заметил:

— Корова не щенок, когда еще с ней до дома доберешься, десять раз есть захочется, а у нас со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.

И Василий, подавив в себе чувство неприязни к этим людям, сел за стол.

— А за коровой придется в стадо идти. Но ничего, это вам по пути, моя Ганнушка вас проводит, — кивнул хозяин на шестнадцатилетнюю красавицу дочку. — Как вы только доберетесь, хлопцы, с коровой до Уразова? Как бы не отняли ее у вас, по дорогам всюду большевистские заставы расставлены, патрули шныряют?

— А мы сюда шли и никаких патрулей не встретили, — заметил Василий. — Да у нас вот пропуск от землемера имеется. — Он показал председателю обращение за подписью Шмыкова.

Лабуда внимательно прочитал бумагу и, вернув ее Василию, наставительно сказал:

— Эту грамотку, хлопцы, не всем показывайте. А то угодите с ней к черту в лапы. Неизвестно, что еще сейчас с Михаилом Васильевичем. И корову бы надо, по правде, придержать тут. Говорю вам, по дорогам везде патрули, заставы. Отряд Чека в Уразово из Воронежа прибыл. На хуторе Гарном у нас не таких орлов ночью сцапали… Что-то скоро будет… Палка-то о двух концах оказалась. Заморочили нам головы разными партиями, не знаешь, к какой прибиться. Эсеры толкуют — стойте хоть за учредительное собрание, хоть за советскую власть, только без большевиков. А беднота крестьянская — батраки, голь перекатная — никак не желает в Советах без большевиков обходиться. А тут опять война разгорается, польские паны обрушились. Кому они нужны? Дезертиры и те из леса стали на фронт подаваться. Родные отказываются их укрывать, дадут сухариков и посылают в военкомат с повинной. Никому не охота под иноземным игом маяться.

«Ага, проняло вас! — радостно отметил про себя Василий и, глядя презрительно на жирную, обрюзгшую рожу Лабуды, подумал: — Тебе-то, пожалуй, чертову куркулю, что польские паны, что немецкие бюргеры — братья по духу, сродственники».

— Что будет — увидим…

Василий поднялся из-за стола, поблагодарил хозяйку за праздничное угощение.

— Посидели бы с нами, хлопчики, в такой день на вашу долю выпала морока, — в притворном сочувствии, тяжело вздыхая, заметила хозяйка.

— Нет, нет! Нам надо спешить. Если до вечера не попадем на переправу, без пропуска нам через Оскол не перебраться, ночевать придется на этом берегу.

Вылезая из-за стола, Женька по-хозяйски про запас положил в карманы пиджака с десяток крашеных яиц, запихнул за пазуху полбуханки белого сдобного ситника.

— Спасибочка, тетенька, — заметив укоризненный взгляд хозяйки, сказал он, отвешивая низкий поклон. — С коровой не разбежишься, когда еще до дому доберешься, в пути пожевать захочется.

— Ну, Ганнушка, проводи женихов. Передавайте поклон Михаилу Васильевичу!

Хозяин дал ребятам на всякий случай длинную пеньковую веревку.

— Станет вдруг артачиться, обратайте ее за рога, и спокойненько будет. Один за повод потянет, другой сзади хворостинкой будет подгонять.

…Получив из стада корову — симменталку Красавицу и не дожидаясь, когда та начнет «артачиться», Василий сразу же обратал ее за рога. Женька, держа корову за повод, пошел впереди. Василий, подняв на дороге хворостину, стал подгонять ее сзади..

Узкая проселочная дорога петляла между густой ярко-зеленой озими и черных паров. Со стороны Меленок доносился праздничный трезвон церковных колоколов.

На опушке Думского леса из-за кустов орешника выскочил краснощекий парень, одетый в подхлюстанную шинель без хлястика, и, наставив на Женьку винтовку, крикнул:

— Стой! Куда корову гоните?