Разглядев, что Терентьев настроен добродушно, она рассмеялась.

Лариса увлекалась стихийно и преднамеренно, по случаю и из принципа, превращая свои привязанности в подобие игры. Месяца два назад она признавалась, что сходит с ума по известному драматургу, умному, язвительному и больному. У него имелась жена, двое детей и четверо нежно любимых внуков. Лариса в отчаянии спрашивала Терентьева, как поступить, если драматург разведется и сделает ей предложение, — отказать не хочется, а согласиться страшновато, все-таки сорок семь лет разницы, да и старушку жену нехорошо обижать, она добрая. Терентьев не верил ни одному ее слову и, смеясь, давал неисполнимые советы, Лариса, тоже смеясь, обвиняла его в бессердечности. Драматург внезапно скончался, решив тем все затруднения. Сердце Ларисы теперь было пусто, перенести этого она не могла.

Терентьев не ошибся — причина опоздания была в новом увлечении.

— Я вчера попала на эстонский хор, — делилась Лариса переживаниями. Она хлопотала у стенда, собирая схему нового опыта, и искоса поглядывала на Терентьева: действуют ли на него ее признания. — Они пели, кажется, «Реквием» Моцарта — что-то очень торжественное и скучное. Под такую музыку хочется умереть. Вы не поверите, какой у них дирижер — высокий, изящный Я час бродила по улице после концерта, чтоб поговорить с ним, но он вышел с певцами. Как вы думаете, Борис Семеныч, он женится на мне, если мы познакомимся?

— А вдруг он женат?

— Вот этого я боюсь. Такие люди почему-то всегда женаты.

— Вероятно, в этом виноваты женщины — не дают проходу хорошим людям, пока не утащат в загс.

— Ненавижу женщин, они хищницы. Не понимаю, что находят в них мужчины.

— У мужчин плохой вкус, Лариса, с этим приходится мириться.

— Борис Семеныч, вы на меня не рассердитесь?

— За что? Что вы не поговорили с вашим дирижером и от этого всю ночь проплакали?

— Нет, за то, что я купила вам два билета на сегодняшний концерт. Вы сможете посмотреть, так ли он красив, как мне показалось. Я говорю о дирижере.

— Почему же два билета?

— Вам, наверно, захочется кого-нибудь пригласить.

— Конечно! Я приглашаю вас — не возражаете?

— Ладно, пусть меня. Я знала, что вы меня пригласите. После работы я заеду домой и переоденусь, и мы отправимся на концерт. Мы сегодня работаем с сернокислыми солями или хлоридами?

— Сегодня исследование сернокислых растворов.

Приступая к опытам, Лариса преображалась. Только что она бегала по комнате, взмахивая кудряшками, смеясь и болтая. Теперь она наклонялась над приборами и склянками, руки ее неторопливо поднимались и опускались, она вся замедлялась, словно переходя на иной ритм, становилась от сосредоточенности рассеянной — нужно было повторять по два раза, чтобы она услыхала. Обычная говорливая Лариса смешила и забавляла Терентьева — этой, молчаливо трудившейся с ним бок о бок, он восхищался.

Дело было не в том, что Лариса прилежно работала. В их большом, хорошо устроенном институте старательные лаборантки имелись в каждой группе. Перемена, происходившая с Ларисой, едва она подходила к стенду, была подобна внезапному скачку из одного возраста в другой. Взбалмошная девчонка, кокетничавшая своими выдуманными увлечениями, вдруг превращалась во взрослую женщину, слишком даже вдумчивую и серьезную. Терентьев украдкой любовался Ларисой. Только в эти минуты молчаливой сосредоточенности и можно было ее разглядеть. Пока она болтала, бегая из одного угла в другой, приходилось отвечать на неожиданные вопросы, парировать выпады. Терентьев добродушно сносил ее озорство. «Боже, какая же она девчонка, подросток, подросток!» — думал он, усмехаясь. У нее и лицо было подростка — еще не округлившаяся, задорная рожица школьницы, грозы мальчишек. Терентьев ощущал себя пожилым человеком рядом с нею. Это ощущение пропадало, как только она брала в руки приборы. Становилось видно, что маленькая головка с растрепанными волосами и лицом подростка сидит на хорошо развитом теле. Было какое-то несоответствие между порывистым движением и легкомысленными разговорами Ларисы и ее вполне созревшей, немного даже утяжеленной фигурой. Это несоответствие еще подчеркивалось короткими платьями, в которых она ходила. Терентьеву, склонному к философствованию, представлялось, что здесь выражается противоречие между внешностью и сутью: лицо и поведение Ларисы остались от детства, а фигура говорила о сегодняшнем дне, даже о завтрашнем — та, завтрашняя Лариса, вероятно, окажется медлительной, малоразговорчивой и вообще вполне положительной особой.

Он, впрочем, не углублялся особенно в эти соображения, чтобы не смущать Ларису очень уж бесцеремонным разглядыванием.

Терентьев прошелся по комнате, остановился перед окном, снова сделал несколько шагов и сел за стол. Он обвел — уже рассеянными глазами — помещение. Он всегда так начинал работу — сперва шагал, потом садился и осматривался. Он любил свою лабораторию. Она была залита светом, заставлена механизмами и посудой, опутана воздушными и водяными трубами и электрическими кабелями. Вдоль одной стены, между окнами, поднимались шкафы с реактивами и растворами, у другой стоял письменный стол и рядом с ним трехметровый стенд, за которым работала Лариса. На стенде громоздились приборы, моторчики и регуляторы — схема задуманного Терентьевым еще десять лет назад исследования причин, определяющих активность ионов в растворах. Посередине стоял водяной термостат — ванна с подогревателем я закрепленным в воде сложным сооружением, похожим на игрушечную карусель; в двенадцати его гнездах, кольцом обвивших центральный контрольный электрод, сидели стаканчики с испытуемым раствором. Четыре самописца на щите регистрировали электрические потенциалы проб, под ними стоял ручной потенциометр — для проверки показаний.

Комната казалась тесной, как почти все химические лаборатории, но в ней была своя внутренняя гармония — ничего лишнего, ничего про запас. Она походила на маленький цех — когда в ней работали, все приходило в движение или помогало движению. Щетинин утверждал, что комната эта чем-то напоминает самого Терентьева. «Ты такой же — путаный и простой», — шутил Щетинин.

Лариса, закончив приготовления, повернулась к Терентьеву.

— Сегодня держите шестьдесят градусов, — сказал он.

Он отвернулся от стенда, склонился над данными измерений, нанесенными на график. За спиной глухо зарычал мотор крыльчатки, размешивающий воду в термостате, зашипел подогреватель. Кривые, вычерченные на миллиметровке, были неожиданны. Терентьев поднял голову. Над столом висели два портрета, фотографии, вырванные из книг. Книги протащить с собою по мытарствам не удалось, грузу и без них хватало, но эти два портрета, запрятанные в чемоданчик, прошагали с ним не одну тысячу километров. Справа высоко запрокидывал седовласую голову Вант-Гофф, он был похож на поэта: вдохновенное, удивительно молодое лицо озарялось изнутри, глаза глядели ввысь, он словно вслушивался в то, что пело в нем, — точно таким, как и сам он, были его теории, самое поэтичное, что знает физическая химия. А слева, хмуро свесив казацкие усы, вглядывался Сванте Аррениус: одень его в свитку, привесь саблю сбоку — точь-в-точь запорожец, в крайнем случае чумак. Терентьев перенес рассеянный взгляд с Вант-Гоффа на Аррениуса, уперся в пустое пространство между фотографиями. На стене были те же кривые, что и на бумаге, лежавшей перед ним. Куда бы он ни поворачивал голову, он видел их.

Кривые были больше чем неожиданны. Они до того оправдывали предположения, что он не смел в них поверить.

Размышления Терентьева прервал Черданцев — аспирант, работавший в группе осаждения металлов из растворов. Официальным руководителем его темы был академик Шутак, но тот редко появлялся в лаборатории, его чаще видали на торжественных заседаниях, правительственных приемах и международных конгрессах. «Евгений Алексеевич разговаривает со мной лишь с экранов телевизоров», — шутил Черданцев. Может быть, поэтому он искал помощи Терентьева. Тихая комнатка Терентьева с некоторого времени привлекала Черданцева больше, чем шумный кабинет академика.