— Удивительно скучный человек Кирилл Петрович, — сказала она, возвратившись. — Дальше выговоров его фантазия не идет. Интересно, что бы он делал, если бы его назначили главным палачом римского императора?

— Вы мечтаете о пытках за опоздания? — пробормотал Терентьев, не отрываясь от бумаг. Он ловил какую-то важную мысль, она была рядом, он это чувствовал. Мысль ускользнула, не открывшись. Терентьев повернулся к Ларисе. — Что он вам сказал?

— Нет, о пытках не говорили… Он признался, что если бы не вы, так давно бы выгнал меня из института, не хочет с вами ссориться. А я ответила, что с удовольствием уберусь, его старушечье лицо мне надоело. Он вскочил, и затопал ногами, и закричал на весь второй этаж. В общем, разговор прошел довольно мирно.

Терентьев покачал головой. Лариса фантазировала, как всегда. Вероятнее всего, она стояла перед Жигаловым опустив лицо, красная и молчаливая, тот, возможно, пожалел ее, может, даже потрепал по плачу, приказывая больше не опаздывать, — он иногда становится добряком.

— Собирайтесь, — сказал Терентьев. — На сегодня хватит. Вам ведь еще надо переодеться.

В этот вечер эстонский хор пел ораторию Баха «Страсти по Матфею». Для любителей музыки был большой день, уже много лет эта вещь не исполнялась в Москве. Перед концертным залом толкались многочисленные неудачники, выпрашивавшие лишние билетики. Ларисе не везло только с ресторанами, концерты она посещала аккуратно и сумела достать хорошие места — левый амфитеатр, кресла у самой сцены. Терентьев оглядывал зал. Зрители рассаживались и разворачивали программки: мужчины в темных костюмах, нарядные немолодые дамы, девушки в легких платьях, парни в теннисках… Зал размеренно гудел многоголосым сдержанным гулом. Терентьев улыбался — хорошо, когда вокруг тебя столько людей!

За пять минут до начала зал наполнился, и билетеры прикрыли дверь. Только в третьем ряду оставалось несколько свободных мест. Терентьев посматривал на них, его раздражали эти пустые кресла. Потом в проходе появились два человека, один неторопливо шел, другой бережно и незаметно придерживал его под руку. Они направились к пустующим местам. Терентьев узнал этого бородатого, медленно шагавшего человека. Кровь жарко бросилась ему в лицо, ладони стали влажными. Если бы пришлось вдруг заговорить, он заикался бы, как школьник, пойманный на шалости. Он не мог отвести глаз от человека с длинной — лопатою — бородой. На сцене становились тремя рядами певцы, в оркестре музыканты настраивали инструменты, зад гремел ладонями, молодой дирижер раскланивался — Терентьев не поворачивал головы.

Лариса с негодованием дернула его за рукав.

— Вы неприлично ведете себя, Борис Семеныч! Смотрите на дирижера. Не терплю бород! Кто это такой?

— Это один ученый, знаменитый советский физик. Вот не ожидал, что он любит музыку…

— Говорю вам, смотрите на дирижера! А физика вашего я знаю. Он ездил с Хрущевым в Англию, я видела в кино. Вы с ним знакомы? Почему он заинтересовал вас?

— Нет, так, Ларочка. Один раз в жизни я разговаривал с ним — двадцать лет назад…

— Боже, как давно! Что же вы сказали ему тогда?

— Что я сказал ему? Знаете, Ларочка, я, кажется, ничего не сказал… Говорил он, а я слушал. Он говорил, потом улыбнулся. Я до сих пор помню его улыбку. Она горела многие годы во мне.

— Это верно, улыбкой можно… Будем молчать, они начинают!

Терентьев не любил церковной музыки. Она уносила душу в безлюдные выси, а ходить нужно было по земле. В ней таился холод величественной пустоты, а Терентьев тосковал но толкотне общения. Он рассеянно прослушал первые такты, басы загремели, зазвенели женские голоса — разворачивалась несложная история споткнувшегося на человеческой дороге бога. Бог въезжал в столицу на царство и попадал в тюрьму, начинался пристрастный человеческий суд. В оркестре поднималась буря, голоса, словно волны, прокатывались по трем рядам певцов на сцене — могучая музыка, против воли Терентьева, подхватила его и увела. Он все глядел на человека с ассирийской бородой. Он словно встретился с собою, молодым, полным веры в свое будущее, то самое будущее, что уже стало прошлым. «Игорь Васильевич! — шептал Терентьев, покачивая головой. — Игорь Васильевич!»

Это было давно, так страшно давно, как бы в иной жизни! Гранитная набережная Невы, надменная громада Исаакия, вычурные ростры перед биржей, свинцовые волны, свинцовое небо — суровый город, великолепный город, страстная юность моя! С папкой под мышкой ты с робостью входишь в здание, где провел пять трудных, пять вдохновенных лет, — сегодня надо с ним проститься, учеба кончена, от этого, вероятно, и робость, — ты здесь уже наполовину чужой. Нет, не от этого: сегодня твой доклад, последняя студенческая работа, первое научное исследование. Как бы ты хотел, чтоб все твои учителя и друзья собрались послушать тебя, просто увидеть с этой папкой, нет, это было бы слишком хорошо и страшно! Но надо же быть такому совпадению! Что их собрало здесь, этих дорогих тебе людей? Вот идет Алексеев, еще молодой профессор, твой первый учитель литературы, он всматривается близорукими глазами, протягивает руку. Здравствуйте, Михаил Павлович, у меня сегодня доклад, знаете? Нет, я спокоен, спасибо на добром слове! Помните, вы говорили, что я буду писателем, вы ошиблись, я физик, точнее, химик-физик, так оно забавно получилось. Он улыбается, тяжелая дверь захлопывается за ним, хороший это признак — первым повстречать такого человека! А дальше, в бесконечном коридоре, знакомый за знакомым. Стремительный, с юных лет знаменитый Козырев, создатель новой теории звездных атмосфер, он машет тебе рукой и проносится мимо, он всегда так мчится — догоняет свои фантазии, ослепительные свои мысли, не успеваешь оглянуться — блистательного Козырева уже нет. Иначе держится светловолосый красавец Глушко, высокий и элегантный. Этот человек пересекает твой путь, останавливает тебя. Он не только убежден, что гениален — кто не ощущал в себе гениальности, обычное самочувствие талантливых юнцов! — нет, он знает, что в его исключительности уверены другие; что же, он не очень ошибается, он, конечно, на голову выше нас всех, что же тут поделаешь? Это было давно, двадцать лет назад, даже больше, с той поры он прошел свой нелегкий жизненный путь, добрался до космических высот — заслуженная, выстраданная высота…

— Ну-ну! — говорит он. — Ни пуха ни пера, Борис! Еще раз советую — подумай. У меня в лаборатории место для тебя найдется.

— Нет, — говоришь ты. — Спасибо, на добром слове, Валентин. У тебя лаборатория не моего профиля.

Валентин уходит, а тебя перехватывает Полак, веселый, всегда смеющийся умница Полак, остряк, блестящий лектор Полак, он еще путался тогда между философией и физикой.

— Левушка, — говоришь ты, — какими судьбами?

— На твой доклад, конечно, — отвечает он.

— Да там же ничего из Шеллинга и Канта не предвидится, к чему тебе?

— Прошу без шуток! Ходят слухи, что ты растворяешь соль в воде с помощью квантовой механики — верно, Боря? Уравнение Шредингера и щепотка соли — надо, надо послушать!

Нет, это было чудесно, столько радостных встреч, столько хороших слов! Аудитория полна. Тебя встречают сдержанным шумом, кто-то из друзей пытается аплодировать, ты начинаешь свое сообщение. И тут — непредвиденный — входит он, тот самый, из третьего ряда… Что привело его? Может, он просто ошибся дверью? На него оборачиваются, ему, наверно, надо было извиниться и уйти, он опускается на свободное местечко, он слушает, внимательно слушает, надо слушать, раз попался, — так, возможно, это было. А ты глядишь на него, адресуешь ему гордые слова: «Известный химик как-то сказал, что все наши теории справедливы лишь для слегка загрязненной водицы. Концентрированные растворы, с которыми оперируют промышленность и обыденная жизнь, теоретически не изучены. Мы пытались здесь наметить некоторые вехи этой будущей науки». Ты кланяешься, собираешь свои листки, на этот раз аплодирует весь зал.