Лесков пришел за полчаса до назначенного времени и тут же был принят — Сергей Николаевич сидел у себя. Пустое здание министерства казалось огромным, гулким ящиком с темными ячейками, только приемная и кабинет Баскаева были залиты светом. Баскаев не походил на свои портреты. В обширном, как диван, кресле отдыхал усталый, пожилой человек с нездоровым цветом щек, с опухолями под глазами: совсем не было в этом заросшем щетиной лице властности, оно не озарялось грозными взглядами, брови не хмурились. Сергей Николаевич приветливо улыбнулся, показал на стул и негромко проговорил:

— Так в чем же путают наши проектировщики?

И оттого, что суровый Баскаев принял его так ласково, Лесков вначале растерялся. Он путался в словах, повторялся. Но это продолжалось только первые минуты. Душу Лескова жгли слишком пылкие страсти, чтоб долго он мог отвлекаться на пустяки. Он выкладывался весь — был более резок, чем на техсовете, более прям, чем в разговоре с Юлией. Сергей Николаевич не прерывал его, только взглядывал — спокойными внимательными глазами, — временами постукивал пальцами по столу. Ни одна черта его массивного лица не выражала ни удивления, ни особой заинтересованности — холодное, вежливое равнодушие, ни к чему не обязывающая внимательность, и только… Если бы Лескову сказали, что Баскаев волнуется сейчас не меньше, чем он, Лесков, это показалось бы ему невероятным, он удивился бы: что за дичь!

А Сергей Николаевич волновался. Множество мыслей и ощущений рождало в нем каждое слово горячего собеседника, тот даже догадаться не мог, в какую даль уводили его рассуждения, какие сложные представления они вызывали. Нет, не простой проситель явился к нему с жалобой — сама жизнь в лице этого молодого инженера вызывала его на дискуссию: в Лескове как бы воплотился образ новой обстановки. Как в нем забавно переплетено непонимание и наивность с вдохновенным порывом вверх! И как он, черт подери, уверен в своей непогрешимости, даже пропасти не видит, куда катится: замахиваясь на мелкие непорядки, готов, в сущности, по запальчивости отвергнуть все достоинства, достижения целой эпохи! Сергей Николаевич почувствовал жалость к Лескову: с этим юнцом справиться будет нетрудно — через час, опустив голову, он отступит; другие — кого нету здесь — куда покрепче! Он даст ответ сразу всем: ему и им, и своим собственным сомнениям.

Внезапным движением руки Сергей Николаевич оборвал речь Лескова.

— Пустыхина я знаю лично, — сказал он негромко. — Вполне допускаю, что он может и пренебречь всей строгостью наших директив, он любит посмеяться над модными кампаниями. И верю, вы искренне озабочены, как полностью провести их в жизнь. Выспрашиваете, на чьей я стороне? Я на стороне Пустыхина.

Лесков даже отшатнулся — так поразил его вызов, прозвучавший в словах Сергея Николаевича. А тот наслаждался: всего, конечно, мог ожидать его молодой спорщик, но не этого. Помолчав, Сергей Николаевич поинтересовался:

— Вы диамат изучали, товарищ Лесков?

— Да, конечно, — ответил сбитый с толку Лесков, — Однако не понимаю, какое это имеет отношение?..

— Очень большое. Диамат вы изучали, а рассуждаете, как метафизик. Вот вы говорите, установка… В последнее время слову этому придают презрительный оттенок: это, мол, очередная установка! Заранее осуждают любую директиву как бюрократическое предписание. А почему? Установки, говорят, не полностью совпадают с жизнью. Но разве они должны совпадать? Директиву ведь для того и дают, чтоб толкать жизнь вперед.

Но Лесков уже оправился от неожиданности.

— Простите, — сказал он настойчиво. — Я веду речь о конкретных фактах, а не вообще.

Сергей Николаевич улыбнулся, лицо его, до этого вежливо-равнодушное, стало мягким и добрым, в глазах засветилось дружеское сочувствие.

— Экий вы нетерпеливый! Двух минут не усидите спокойно, а я ведь вас слушал полчаса. Как, по-вашему, товарищ Лесков, директива эта — вводить комплексную автоматизацию — дана на месяц, на год или на большее время? — спросил Баскаев.

— Я считаю, что эта директива — главный закон нашего технического развития, — ответил Лесков. — Она, конечно, дана не на год, а на все будущее промышленности — техника от достигнутого уровня уже не повернется вспять, к ручному труду.

Сергей Николаевич довольно кивнул головой.

— Вот-вот, тут и начинается у вас… Вы требуете немедленно полной автоматизации, а что вы оставите последующему развитию? Если бы можно было осуществить сразу все желаемое, то не было бы и дальнейшего прогресса. Нет, жизнь идет по своим законам. Формула дана на годы, но значение ее будет меняться с каждым годом. Сегодня термин «комплексная автоматизация» означает; только желание увеличить автоматизацию, между ним и реальной жизнью имеется разрыв. Завтра, лет через двадцать, комплексная автоматизация будет уже не директивой к действию, а обычной практикой промышленности. Вы понимаете разницу? Я согласен, что всегда необходимо добиваться максимально возможного, но я подчеркиваю: возможного! Вот почему я присоединяюсь к Пустыхину: он лучше ощущает реальную почву под ногами, чем вы.

Лесков зашел слишком далеко, чтобы сдаться после первого возражения. Он начал спорить. Напрасно его обвиняют в метафизике, он понимает, уровень сегодняшней автоматизации не тот, что будет через десяток лет. Но ручной труд уже и сейчас возможно заменить работой автоматов, ничего сверхъестественного тут нет! А ему доказывают, что это невозможно быстро провести при современной организации нашей промышленности и что нельзя ждать, а нужно торопиться с проектом. Он лично считает, что если промышленность наша организована так, что неспособна быстро перестраиваться, то, значит, она плохо организована!

— Тяжелый ручной труд, конечно, — безобразие, — согласился Сергей Николаевич, внимательно вглядываясь в упрямое, взволнованное лицо Лескова. — После этого разговора напишите мне докладную записку с конкретными предложениями — многое мы проведем в жизнь. Но, помимо этого, вы ставите общий вопрос об организации нашей промышленности. Тут вы не правы, я постараюсь вам это доказать.

И он заговорил, оживляясь от собственных слов, о том, что занимало и мучило его самого в последнее время. Лесков слушал с невольным изумлением: Сергей Николаевич все более преображался, с него спадала усталость и холодность, он молодел, даже голос его звенел какой-то юношеской горячностью:

— Вы говорите, неспособность быстро перестраиваться? Вы считаете это недостатком? А знаете ли вы, что это — органическое свойство крупной промышленности, что в этом — да, также и в этом — ее глубокое отличие от кустарных мастерских старых времен? Раньше вы приходили к кустарю, мастерившему дверные замки, и просили сделать детскую кроватку, он перестраивался мгновенно, таково было его свойство. А если вы закажете партию кроваток на современном заводе, то завтра их не получите: заводу нужно выпустить чертежи, перестроить станочные линии, изготовить новые прессы и штампы — он перестраивается медленней, и это — его типичное свойство. Зато кустарь тратил неделю на изготовление кроватки, а современный завод будет выдавать по кроватке в минуту.

Лескову аргументы Сергея Николаевича показались убедительными: современное предприятие, конечно, не может быть таким гибким, как мастерская кустаря. Но ведь речь идет не об этом, а о том, что само управление промышленностью неповоротливо. Он продолжал спорить.

— Возьмите, например, уже сконструированные новые автоматы, — сказал Лесков. — Чтобы добиться их массового выпуска, мы должны писать в министерство, в Госплан, потом ждать, когда заводу спустят новый план, потом ждать нового года, когда этот план начнет осуществляться, — ведь это же возмутительная неповоротливость! Это же тормоз, который сдерживает наше развитие, черная рука, хватающая за ноги на бегу!

— Крепко, крепко! — Сергей Николаевич усмехнулся. — Тормоз, черная рука! Молодо и горячо. Но только очень односторонне. И очень близоруко. Дай таким, как вы волю, — вы любую первоклассную индустрию в два месяца развалите. Вы думаете, мы не знаем, что организация нашей промышленности исключает легкую поворотливость, что в ней нет мгновенной готовности к любым перестройкам, в которых неопытные люди видят величайшее достоинство? Не вы это открыли, поверьте. Я вот спрошу: знаете ли вы, что нужно сделать, чтоб ликвидировать эту так не нравящуюся вам неповоротливость?