— А сами отправились охотиться.

— Вот именно, сэр. — Он неожиданно улыбнулся. — Полагаю, что для домашних я являюсь источником дополнительных хлопот.

— Где вы еще успели побывать?

— В самых обычных местах, где доступна игра по-крупному. В Африке, где есть львы, носороги, водяные буйволы, слоны и некоторые виды крокодилов. Затем в Индии и в Непале — там тигры; на Аляске меня интересовал кадьяк — североамериканский бурый медведь. Ну и еще в Южной Америке. В Англии, естественно, я был совсем недолго.

— Можете назвать какого-нибудь зверя, на которого вы еще не охотились?

Он слабо улыбнулся:

— Из животных, входящих в категорию так называемых «опасных», — нет, ну, исключая, конечно, змей и все подобное.

— Отстрел медведей, видимо, завершает этот список? Что дальше?

Хоумер уже не улыбался.

— Трудно сказать, сэр, — тихо проговорил он. — Мне кажется, я завершаю дело своей жизни. — И передал мне дробовик.

— Берите свое ружье, — сказал я, — и начинаем очередной раунд.

Он не проявлял былого энтузиазма, вероятно опасаясь, что его отличная стрельба может быть расценена мною как бахвальство. Но если он и впрямь так искусен в стрельбе, я с удовольствием буду смотреть.

— Идите вперед, — сказал я и снова закурил, пока он заряжал ружье и доставал из коробки банки.

— Я буду бросать, — предложил я, — а вы стреляйте.

Попасть в летящую банку из тяжелого ружья не так-то легко, как это происходит в ковбойских фильмах. Поразить ее при резком изменении траектории — таком, как произойдет, если я попаду в нее из дробовика, — в тысячу раз сложней. На это способен один стрелок из миллиона.

Я взглянул на Хоумера, желая убедиться, что он меня понял. Он одарил меня равнодушным невинным взглядом и передернул затвор.

Я бросил банку, и он неожиданно сказал:

— Ваш выстрел.

Я чертыхнулся, выстрелил и попал. Банка сбилась со своей дугообразной траектории. Он вскинул ружье, повел его за целью какую-нибудь долю секунды и выстрелил — банка снова рванулась в сторону.

Один из миллиона.

Дробовик у меня был опущен, поэтому я выстрелил от бедра. Банка замерла на мгновение в воздухе и рухнула в воду. Эхо выстрелов прокатилось по озеру подобно хлопкам двери в другом конце барачного коридора. Клочки дыма от выстрелов висели между нами. Мы скалились через них друг на друга.

В стрельбе было нечто прекрасное, очень простое и задористое. Вы попадаете или промахиваетесь. Неудача, старина, или чертовски хороший выстрел — и вы можете пить чай с герцогиней.

Жизнь должна быть такой.

Я сказал:

— Чертовски хорошая стрельба.

Он ответил:

— Уверен, никогда не видел такого выстрела с бедра.

— Это мой трюк для пикника. — И мы оба опять осклабились.

Эхо затихло, дым рассеялся и растаял, рябь от банок на озере разгладилась. Я сказал:

— Отлично, мы оба молодцы. Не слишком многие люди, посвящая всю свою жизнь чему-нибудь одному, достигают вот такого совершенства!

Он ответил абсолютно серьезно:

— Я часто задаюсь вопросом, сэр, как бы я сам ощущал себя под огнем. Если бы какой-нибудь лев или медведь вдруг принялся стрелять в меня. Я понимаю, главная трудность при стрельбе таится в прицеливании, и человек, как правило, стреляет излишне поспешно.

Я уставился на него:

— Разве не происходит то же самое, когда вы подпускаете медведя на два десятка ярдов?

— Я так не думаю, сэр. Ведь у вас всегда есть эти два десятка ярдов форы, которой нет, когда вступает в дело пуля.

Он освободил затвор и отвел его назад. Гильза выпрыгнула и зазвенела, катясь по скале.

— Может быть, но я не стал бы пытаться выяснить это, — посоветовал я.

— А вам приходилось бывать под огнем, сэр? — быстро спросил он.

— Что? — возмутился я. — С какой стати?

— Мне казалось, что вы служили в королевских военно-воздушных силах, сэр. А судя по вашей стрельбе от бедра, я решил, что вы обучались там ведению огня из армейского стрелкового оружия.

— В королевских воздушных силах подобных тренировок нет. Это всего лишь трюк для пикника, — парировал я.

— А… — протянул он и снова кивнул, словно это все объясняло и он вдруг вспомнил про такой пикник, где можно было научиться подобной штуке.

Атмосфера школьных каникул развеялась без следа. Наша пальба и болтовня стихли, и озеро опять стало торжественноспокойным. Ощущение одиночества, свойственного Северу, обволакивало нас подобно легкому дуновению холодного ветерка. Деревья, казалось, были поглощены собственными думами, а мы представляли собой всего лишь тихий шепот на дне колодца, которого никто не слышит.

Подойдя к краю скалы, я сбросил пустые гильзы в озеро и долго следил, как они, подобно золотым рыбкам, медленно погружаются в воду, когда вдруг увидел нечто.

Это был крест. Квадратный крест, обрамленный белой полосой. Затем набежала рябь, и я принялся крутить головой, стараясь его разглядеть. Рябь постепенно исчезла, и крест обрел четкую форму — старый крест Люфтваффе.

Я слез со скалы, направился к «Биверу» и извлек из него резиновую лодку… Хоумер удивился, притащил свое ружье и дробовик.

— Могу я чем-нибудь помочь, сэр?

— Думаю, там, под водой, самолет. Если хотите, можете помочь грести.

Я спустил лодку на воду и греб, стараясь удерживать ее в пяти ярдах от скалы, затем позволил ей дрейфовать и лег лицом вниз, стараясь не двигаться. Хоумер орудовал веслом. На дне озера я разглядел контур какого-то продолговатого предмета, слегка заросшего водорослями.

Затем я увидел скалящийся череп. Абсолютно белый и чистый среди ила и грязи, которые скапливались на дне. И зубы были белыми и ровными, за исключением одной стороны, где неожиданная пустота создавала впечатление кривой ухмылки. Видно, он пребывал здесь достаточно долго, если научился находить в этом мире что-то забавное.

Лодка медленно дрейфовала. Я видел узкое пространство между стенками кабины, заиленные круги приборов на панели, бесформенный куль тела, или, вернее, то, что от него осталось, поблескивающую белую кость у нижнего края куртки и голову, возлежащую на его коленях. И это совершенно естественно, если сидеть несколько недель, месяцев или лет — не важно, сколько минуло, — пока рыбы достаточно не осмелеют, чтобы начать растаскивать вас по кусочкам.

И коль скоро рыбам некуда спешить, а они очень дотошны, то со временем вряд ли найдется убедительный повод голове оставаться там, где ей полагалось бы быть. Пройдут еще годы, и умиротворяющее мягкое илистое покрывало озерного ложа накроет все и все вберет в себя.

Я поднял голову. Скала, с которой мы стреляли, находилась немного впереди и чуть в стороне. Крест, который я увидел сначала, скорее всего, был нарисован на конце крыла. Я прикинул, как самолет был расположен относительно берега, затем опять взглянул вниз.

Мы сдрейфовали на несколько футов к одной стороне самолета. Теперь я мог различить длинную прямую линию фюзеляжа, большой горб кабины с крышей, напоминающей теплицу, и сразу за ней другой крест между буквами «J» и «О».

Я помахал Хоумеру — мол, греби обратно, — и он переместил лодку к кабине. Задний люк был открыт, и обрывки лестницы свисали как водоросли. Пока нас снова сносило течение, опять мелькнула белозубая кривая ухмылка, но обращенная уже не ко мне, а только к небу, где не было рыб.

Я снова выпрямился и вытер лицо рукой.

Было мокро и холодно.

— Я должен был узнать, — пробормотал я, — я должен был узнать…

Затем я вспомнил о Хоумере, который терпеливо и внимательно следил за мной. Я взял у него весло, указывая, куда следует смотреть.

Я греб взад-вперед, пока он вглядывался в останки самолета, потом направил лодку к берегу.

Хоумер задумчиво, словно смиряясь с увиденным, заметил:

— Я полагаю, сэр, это немецкий самолет и, вероятно, он лежит здесь больше семнадцати лет.

— Вынужденная посадка на лед, — кивнул я. — Озеро было замерзшим, он проскользнул по льду и врезался в скалу. А потом, когда лед растаял, пошел ко дну.