Солдаты смолкли и согласно, словно по команде, кивнули. Но когда лейтенант зашел в дом напиться, солдат-ревматик сказал:

— Хорошо, если есть что гонять...

— Тише ты, с нами пленный, — шикнул другой.

— А черт с ним... подумаешь — пленный! Расстрелять его ко всем чертям при попытке к бегству, вот и вся канитель. Еще возиться с ним, когда у меня ревматизм!

— Что ты, Эрих, это важный пленный.

— Да, Ганс, вот и в прошлый раз тоже так было перед тем, как всему кончиться, — на бензине экономили, на угле экономили, на картофельной шелухе экономили...

— Слушай, Эрих, полно тебе, — сказал Ганс. — Воевать будем столько, сколько прикажут.

— Будем, конечно... Но тогда тоже приказывали-приказывали, а в одно прекрасное утро проснулись — и приказывать некому.

— Ну-ну, — опасливо оглянулся Ганс, — хватит уж!

— Нет, ты мне объясни, почему у нас, у немцев, так получается? Дед мой воевал, отец воевал, я на второй войне...

— Лейтенант идет!..

Эрих смолк, так и не успев выяснить своего сложного вопроса. Солдаты снова зашлепали по жидкой грязи.

Этот разговор несколько развлек и утешил Быкова. Не то чтоб его надежды и шансы заметно увеличились или он раньше не знал, что немцы будут разбиты, но ему просто было приятно видеть усталость и растерянность врага. «Мы-то повыносливее были, — подумал он. — Вон куда нас оттеснили — на Волгу и Кубань, а голов мы не вешали и слюней не распускали. А теперь уж стукнем, эх и стукнем, только перья полетят!» И ему стало грустно, что сам он уже не будет «стукать», дышать пьянящим воздухом наступления и двигаться с каждым днем все дальше, может быть до самого Берлина...

Дорога шла холмистыми полями, потом свернула в лес. Когда проходили хуторами, Быков видел голодные глаза польских ребятишек и печальные взгляды истомленных женщин. Наконец пришли на станцию. Собственно, станции не было. Остались лишь обломки стен да несколько стрелок, но, очевидно, движение поездов окончательно не прекратилось. Вот и сейчас на путях попыхивали два состава с опломбированными вагонами.

Сели на покосившуюся скамейку. Быков посредине, конвоиры по бокам. Лейтенант ушел что-то выяснять.

Быков продрог и устал, его клонило ко сну. Вдруг он вздрогнул, услышав звук моторов. Шли самолеты.

Гул нарастал, и вот прямо из низких облаков вывалилась шестерка штурмовиков со звездами на крыльях. Вид их был так привычно успокоителен для Быкова, что ему и в голову не пришло опасаться — свои ведь! Все дальнейшее произошло в считанные секунды. Его дернули за руки и потащили к каменной багажной пристройке. На путях взметнулись столбы дыма и пламени. Лейтенант, выскочивший при появлении самолетов из здания станции, лег между рельсов, затем вскочил и хотел добежать до стены, но резанула пулеметная очередь, запрыгали камешки, и лейтенант завалился на бок.

Быков почувствовал, что настал миг, когда нужно действовать. Он еще не успел осознать своего решения, как ноги уже вынесли его на привокзальную площадь. А позади снова визжали бомбы и грохали взрывы. После очередного захода самолетов Быков оглянулся. Конвоиры лежали, уткнув лица в песок и закрыв руками головы. Улицы были пустынны. Он взял направление на пустырь, пролез под колючей проволокой, перемахнул через ров и уже добежал до кустов, когда земля под ногами закачалась, небо потемнело, вскинулся черный смерч, в котором мелькали скрученные рельсы, обломки шпал и щепки вагонов. Смерч постоял мгновение отвесно, затем, подрезанный ветром, покачнулся и рухнул на станцию, на площадь, на пустырь, на запрокинувшегося Быкова. Сквозь серую пелену до его слуха дошли частые взрывы снарядов на путях и ровный рокот удаляющихся «илов». Потом он потерял сознание...

В старых стоптанных туфлях, в застиранном платьице с нехитрой вышивкой, с двумя темными косичками, девушка на фоне осенней рощи была похожа на Аленушку с картины Васнецова, тоскующую о братце. Потихоньку напевая, она собирала в вязанку сушняк и, забываясь, подолгу смотрела в сторону станции. Оттуда после вчерашней бомбежки несло запахом гари. Это напоминало ей другие годы и другие места — быструю, звучную реку, неоглядную панораму левобережья и город Лисичанск, где вот так же утром полз по береговым обрывам сладковатый запах угля и над терриконами, похожими на египетские пирамиды, вились голубые струйки. И хотя песня была грустная и говорилось в ней о чужбине и неволе, настроение у девушки было хорошим: вчера она впервые за долгие годы увидела так близко свои самолеты. Это было похоже на доброе знамение. Даже хозяйка, неразговорчивая полька, сегодня утром посмотрела на нее как-то особенно значительно и сказала, словно ни к кому не обращаясь:

— Видно, наступление будет...

Она не прибавила, чье будет наступление, но это было понятно и без слов.

Девушка собирала хворост и напевала, думая о том, что, наверное, на Родине теперь много новых песен и что хорошо бы спеть их, когда придут свои. И вдруг она вздрогнула и замерла с хворостинкой в руке: раздвинув кусты, прямо на нее вышел человек без шапки, в рваном ватнике и весь в грязи. Один глаз у него заплыл синяком, другой смотрел пристально, в упор.

— Здравствуйте, — сказал он по-немецки. По двум причинам по-немецки: потому, что польского языка совсем не знал, и потому, что казаться немцем было выгоднее — меньше расспросов.

— Здравствуйте.

— Куда ведет эта дорога? — показал он рукой на извилистую проселочную колею.

— А вам куда надо?

— Спрашиваю я.

— А я плохо понимаю по-немецки, — улыбнулась девушка. — Так, мало-мало. Тут подучилась. На другом не можете?

— На каком?

— На русском, например, — все с той же непонятной улыбкой предложила девушка.

Разговор начинал смущать Быкова — а это был он. По какому праву и для чего эта пигалица выпытывает у него ответы, которые могут дорого ему обойтись? Но девушка сама разрешила сомнения:

— У вас гимнастерка русская и погоны малость видны.

— А если это маскировка?

— Под русского среди поляков? Голову надо потерять? А я и сама украинка.

— Иди сюда, — сказал Быков. Раздвинув кусты, он пропустил девушку. — Здесь я ночевал, — показал он на свежевырытый блиндаж. — Похоже, немцы оборону строят, а?

— Строят... Здесь речка, небольшая правда, но болотистая, станцию прикрывает.

— Хо-хо, стратег! — улыбнулся Быков. — Значит, на тот «вал», где они теперь, не надеются? Ну и шустрый немец пошел, да надо бы им могилы копать, а не дзоты... А ты тут, собственно, что делаешь?

— Видите, хворост собираю.

— Хворост? Гм... А что, на Украине топить нечем?

— Ах вот вы про что! — И девушка, перескакивая с пятого на десятое, рассказала, как ее забрали на работу в Германию, как поезд по пути потерпел крушение и свои ребята помогли ей бежать, как она долгое время скиталась по лесам, пока одна женщина не приютила у себя в качестве работницы.

— Мечтала о консерватории, а попала в батрачки... Мне бы только своих дождаться. Но иногда такая тоска нападает, такая тоска...

— Потерпи, — сказал Быков. — Потерпи еще немного.

— А сколько?

— Ну, это дело не моего ума. А что, много вас здесь таких?

— Есть. Разные. А тебя что интересует? Ты из Красной Армии или из плена бежал?

— Я? Как тебе сказать...

— Скажи, как есть.

Быков рассмеялся. «На Женю не похожа, а характер такой же. Ну да Женя постарше», — подумал он. Вслух же сказал:

— В бою вот оплошал... Поймали, били, везли куда-то, когда началась бомбежка, убежал... Теперь надо к своим пробираться, да уж не знаю как — сил маловато, выбили, подлецы, и ничего не ел со вчерашнего дня.

— Батюшки! — всплеснула руками девушка. — А я тут с ним растабариваю! Что же мне с тобой делать? — хозяйским тоном спросила она. — Сюда поесть принести?

— Не знаю, милая, наверное, сюда, если достанешь. В таком деле, чем меньше людей замешано, тем оно и вернее, А про мой побег не слышно?