Но врач понял и засмеялся.

— Что ж, представимся. — Ткнул себя в грудь. — Я — Эанна.

— Анана — сказала женщина, пытаясь повторить. — Нана.

— Э-а-н-н-а!

— Аана…

Эанна махнул рукой и побрел к пескоходу. Разумеется, он не стеснялся дикарей, но сейчас почему-то не хотелось стягивать при них гидрокостюм.

— Проваливайте! Ну! — крикнул он, взгромождаясь в обшарпанный, под брезентовым верхом маленький пескоход и включая двигатель. Те повиновались, мигом оттолкнули лодку от берега, и женщина бережно помогла сыну перелезть через борт.

«Всю жизнь будет таскать тряпку на ране», — беззлобно подумал врач, почему-то испытывая ощущение веселья и глубокого удовлетворения.

Утренний ветер налетел с вершин, он принес собой холод огромного пустого пространства и свежесть снега, на который миллионы лет не ступала ничья нога. Ветер с вершин леденит тело, но возвышает душу: приходит великое умиротворение, созерцательный покой, словно ты уже причастен к вечности. Когда дует ветер с вершин, слабеет душевная боль, жизнь лишается нервозности, — и даже если Аштор куксится в постели, вспоминая Висячие сады, достаточно вытащить ее через порог, чтобы первый порыв ветра сделал женщину серьезной и проникновенно-нежной.

Впрочем, Аштор при этом не перестает сознавать, как она безупречно хороша: в пушистых северных мехах до пят с пышным цветком бронзовых волос на высоком стебле шеи, среди суровых глыб. Плотнее закутавшись, она останавливается на гребне гигантского склона. Вниз уходит щетина серых, жестких, раздетых ветрами кустов. За кустами — озеро, не озеро? В котловине, почти правильно круглой, разлиты серовато-синие облака. Тени гор лежат на них. Дальний край котловины, почти черные провалы между скалами. А за ними, дальше и выше всего, что можно себе представить, в глубокой разреженной вышине, громоздятся чудовищные белые пики. Они кажутся чуждыми всякой жизни; они живы сами — жизнью потусторонней, чуждой животному и растению, словно за гранью смерти начинается вечная ледяная молодость.

Солнце вскарабкается выше — холодный, ослепительный космический круг. Таким его никогда не видят жители низин. Ледники зарозовеют, провалы за облачным озером станут сиреневыми, и обнаженный камень ближних гор, потеряв мистическую синеву, обретет шершавую сизо-коричневую шкуру. Тогда, может быть, медленно закипят в котловине облака, двинутся по кругу, и в разводьях между плывущими массами откроется глубина.

Оттуда, снизу, от цветущих речных долин, поднимется дневной ветер. Он чувствительно-теплый, пахнет пряностями и быстро теряет силу в суровом мире высот. Он заставляет Аштор кокетничать, зябко ежиться и говорить, что судьбе подруги лучшего архитектора Империи она бы предпочла виллу и садик у моря.

Утро совершенно, а дневной ветер иногда воскрешает цепкие, тошнотворные воспоминания.

…Ох, этот едкий, приторный, рвотный запах бетонных подземелий Черного Острова! Запах, словно чья-то пятерня, лезущая в горло; иногда приходиться незаметно щипать свое запястье или прикусить язык, чтобы выдержать. Почему он, как мальчишка, отказался от предложения Триты пройти какую-то «блокировку»? Совестно было обнаружить слабость — а как же, ты ведь Священный, всесильный член Круга, будущий иерофант! Мальчишка…

«Хозяйство» Триты — это не только очаровательные, зеленые, шелестящие поля, где каждый колосок обернут бумажной одеждой, где в ритме странной музыки, подобной дождю и крикам птиц, мерцают ночами гроздья низко висящих лиан… Не только ряды великолепных плодовых деревьев, со звонким гудением пчел и радугами оросительных фонтанов. Там рабы усердно подвязывают отягощенные ветки, зачем-то бинтуют и надрезают гладкую кору, и румяный Трита, проходя в благоуханной тени, громко хрустит упругим яблоком.

Над главной «кухней» — земля, бетон и сталь. Секреты передаются от учителей к ученикам, скрепляются магическими клятвами.

Здесь лепят мясо, сращивают кости, ткут нервную ткань. Отсюда вышли в свое время сверхбыстроногие кошко-собаки — гепарды, предназначенные для охоты, спортивных состязаний и ловли рабов. Еще раньше, когда у Архипелага Блаженных были могучие враги, из подвалов Острова был выпущен гибридный грызун-диверсант с бешеным аппетитом и фантастической плодовитостью, позднее названный домовой крысой. Этот серый голохвостый зверек лучше огня истреблял запасы хлеба, и расправиться с его миллиардными стаями было практически невозможно.

Вирайя видел, как дрожали и бились в теплых бульонах, за прозрачными стенками человеческие и звериные зародыши. В тысячекратном увеличении смотрел, как растягивается, приобретая тонкую «талию» яйцеклетка; как лопается мутная капля ядра. Скользкая плоть клетки раздавалась, впуская тончайший хоботок шприца. Игла твердого алого цвета рылась в ядре, кромсая цепочки молекул.

Словно после мучительного горячечного сна, Вирайя вспоминал только яркие, бессвязные обрывки впечатлений, а в промежутках — слепую борьбу с тошнотой…

Бронированная дверь уходит в паз; выкатывают тележку, а на ней, запрокинувшись, — голая девочка-подросток, от пупка до колен залитая кровью. Трита, похохатывая, в соленых выражениях рассказывает историю одной Священной, вот уже шестьдесят лет поддерживающей свою страстность за счет таких девочек.

Новая напасть: по коридору тянет горелым мясом. Откуда бы? Все двери одинаковы: матовая зеленоватая сталь, овальные приваренные номерки — черное на белом. С номера 1637 бороздами сцарапана краска. Неужели чьи-то ногти?

…В длинном плоском аквариуме — бурые, разбухшие, складчатые медузы. Медузы срослись тысячами белых нитей. В их тела воткнуты трубки и провода, покрытые россыпью пузырьков. Мутная жидкость в аквариуме иногда начинает бурлить.

— Объединенные возможности нескольких человеческих мозгов, — объясняет Трита. — Заставляем всю эту массу клеток решать одну задачу. Например, математическую. Имей это в виду при расчетах убежища…

Минута просветления. Сводчатый зал, беспощадно залитый светом прожекторов. Вирайе кажется немного обидным, что рабыни в клетчатых фартуках и таких же шапочках на бритых головах, сидящие за металлическими столами, не валятся на пол при появлении Священных, но он тут же мысленно пристыдил себя за спесь. Рабыни копошатся руками в фарфоровых мисочках, распутывая клубки тонких белесых червей. По словам Триты, они плетут и сшивают нервы и сосуды для ожерелья мозгов. Чтобы увеличить чувствительность, у рабынь срезана кожа на кончиках пальцев.

Вирайя невольно косится на розовые, холеные, вечно движущиеся пальцы Триты. Сейчас они теребят переливчатый орденский пояс.

…Лицо.

Неожиданно осмысленное, большеглазое и большеротое лицо молодой рабыни. Ее изувеченные пальцы привычно выдергивают волокна из осклизлой путаницы нервов — но карие глаза, влажные и горячие, обращены к Вирайе, и губы вздрагивают… Сумасшедшая. Попади он, Вирайя, в положение этой женщины, разве он смог бы на что-то надеяться?

И внезапно ответил сам себе: да, смог бы.

А может быть, сюда просто не заходит никто, кроме надсмотрщиков, и приход новых людей — это волнующее событие?

Нет.

Глаза остальных рабынь потуплены, бескровные лица под шапочками одинаковы, как слепки одной скульптуры. Но кто же ты, женщина, сохранившая живую душу даже там, где сама жизнь расчленена и выпотрошена? Женщина, похожая на меня — достаточно безумная, чтобы отвергнуть счастье отупения и держаться одной надеждой!..

…Так было полгода назад. Но не пришел еще дневной вечер, и Вирайя ни о чем не вспоминает. Прохлада, покой и синева облачного озера. Аштор смотрит вглубь плато, отворачивается от котловины.