Казалось, вопреки законам природы, с каждой минутой темнеет, и наступление дня остановлено каким-то чудовищным колдовством. Липкие хлопья повалили из пространства, лишенного неба; «дворники» не успевали очищать ветровые стекла. Колонна черных «хорьхов» и «майбахов» ползла по прямому, точно сабельный шрам, шоссе, провожаемая биноклями сотен иззябших наблюдателей. Водители не смели увеличить скорость, чтобы не подвергнуть риску жизнь того, кто прилетел на «юнкерсе» и сидел теперь за закрытыми шторами в машине, шедшей посередине колонны. Единственным ориентиром впереди был громадный, наполовину в низких тучах силуэт обрывистого холма.

Чем ближе подплывал холм, оседланный замком, тем яснее проступали сквозь метель чернолесье склонов, и над ними — уступ за уступом — грубая плоть стен, кирпичная или покрытая штукатуркой; стен, прорубленных высокими окнами и бойницами. В обледенелых шлемах крыш, под шишаками башенных шпицев громоздился, давил на сознание многоголовый Вевельсбург.

При самом подъезде к мосту через ров приезжий глянул направо — не без легкой тревоги: на месте ли грузный оплывший дуб, что помнит, должно быть, еще барона-разбойника Вевеля фон Бюрена? Сейчас, без листьев, дерево, выступающее из тумана, похоже на сплошную опухоль. Уцелело, слава Высшим Неизвестным, — от времени, от бомбежек… долго ли еще простоит?

Он ждал, пока остановится машина, пока адъютант распахнет дверцу и щелкнет по мокрому каблуками, выпячивая грудь. Вышел, горбясь и поднимая ворот кожанки, под сплошной уже снег; протирал на ходу стекла очков — а в голове его бешено вертелся горячечный, не ведомый никому вихрь последних месяцев. Гостя (вернее, владельца) замка мучили, подчас доводя до тихого безумия, не столько внешние, пускай и тяжкие, заботы, сколько бури в собственной душе. Да и как было не бушевать этим бурям, если сама реальность раскалывалась надвое?..

Был физический план, маха майя, мир феноменов. Здесь для приезжего не существовало тайн — по крайней мере, государственных или военных. Радийно-газетная трескотня холопов хромого Юпкина[1] шумела мимо, будто ветер, полный мусора.

Он стоял вне и выше всех в райхе — и уж наверняка на остальной части планеты, с ее стадами полулюдей; вне и выше всех, кроме… впрочем, и здесь могли быть варианты. Одно дело — двадцать третий год, пальба в Мюнхене возле «Фельдхернхалле» и он, будущий Глава Черного Ордена, дрожащий с пистолетом в руке от промозглой погоды и от почти девичьего, любовного восторга перед Ним, Первым Адептом, дерзнувшим восстать на «ноябрьских преступников»[2]; и совсем другое — февраль сорок пятого. Первый, все еще гений, полубог, но — больной, напичканный наркотиками, косноязычно лепечет там, в бункере, приказы длить и длить бессмысленную войну. Ситуация из сказки Андерсена, когда тень может занять место своего хозяина. О да, — есть еще привычная за четверть века преданность Ему, благоговение, даже трепет… но теперь приходит и другое. Ясность. Понимание воли Тех, Кто до сих пор осенял и питал энергией своего Главного Медиума, однако с некоторых пор… Впрочем, это уже не проявленный мир.

…Первый Адепт — счастливчик: умеет разряжаться в крике, выкладываться в порывах неистовой ярости. Владельцу замка этого не дано. Гнев, растерянность, отчаяние лишь придает его лицу, бледному от природы, оттенок рыбьего брюха. Да еще — становится всемогущий Глава Ордена, райхсминистр внутренних дел и здравоохранения, верховный шеф всех видов полиции, разведки и контрразведки, командующий сотнями тысяч солдат «ваффен-СС», — становится, в круглых своих очках, похожим на бухгалтера, застигнутого за подчисткой счетов. И молчит…

Маха майя требовала прямого, механического вмешательства — и он вмешивался, был активен, распорядителен, беспощадно властен.

Лично отслеживал события в Цюрихе, где честного Карла Вольфа[3] водили на крючке старые рыболовы Даллеса, и заигрывания умницы Вальтера[4] со шведами, и все потуги орденских эмиссаров, пытавшихся остановить нелепую внешнюю бойню с Западом. Не щадя себя, грузил на плечи все больше обязанностей, имперских постов. И каждый танк Эйзенхауэра катился по немецким полям к Рейну как бы в фокусе его очков, и к каждой кучке пораженцев, шлепавших прорусские листовки в подвалах Берлина, уже приближался его указательный палец, испачканный любимыми бледно-зелеными чернилами. Каждая новая русская траншея в Померании бороздой пролегала по его тонкой, чуткой коже; каждый большевистский снаряд, выпущенный по Кенигсбергу, молотом отдавался в воспаленном мозгу…

Генералитет тихо, но люто ненавидит; серо-зеленые «профи» с моноклями и деревянными спинами, кайзеровский заповедник, называют его безумным властолюбцем, маньяком, бешено ревнующим к своей славе и престижу Ордена (как они говорят, «сброда провокаторов и убийц»), слюнтяем-штатским, от неполноценности вожделеющим к маршальскому жезлу… пусть! Не военному косному уму, распластанному по фасаду явлений, понять причины его напора, его сверхчеловеческого усердия. Он сшивает воедино двойную реальность. Надо во что бы то ни стало продлить существование райха — чтобы успели подключиться источники Силы, о которой знает лишь он, Магистр, да Капитул Ордена…

Придерживая за козырек фуражку, бочком, с неловким проворством кабинетного чиновника он спешил вверх по заново отремонтированной лестнице, и на каждой ступени с обеих сторон пуще столбенели, задирали подбородки караульные в парадной черно-серебряной форме. Чуть задержался под широкою аркой входа: раньше здесь гремело дивное эхо, тихий вздох обращая в львиный рык, удары каблуков делая маршевой симфонией… ах, первые успехи, победная осень тридцать девятого!.. Увы, сегодня все звуки вязнут в туманно-снеговом тесте, никакой радости.

Внутри замка он, как всегда, немного успокоился — и, по мере движения коридорами, комнатами начал приходить к любимому состоянию отрешенности. Здесь была, стараниями Ордена и его Главы, как бы материализована истинная, духовная реальность — вернее, лучшая ее часть, внушавшая надежду на благие перемены. Надменные курфюристы и ландграфы на гобеленах — и их же, быть может, пустые рачьи панцири с челюстями забрал, со страусовыми плюмажами, водруженные в простенках и у лестниц; штандарты с тевтонскими крестами, со львами и василисками, вывалившими языки; знамена, обожженные и простреленные под Кульмом и Лейпцигом, Мецом и Седаном[5]; грамоты на стенах, писанные затейливой готикой, все эти дарственные и жалованные, с именами разных «экселенц» и «хохгеборен»[6]; и везде — любовно размещенное, начищенное, в чеканке, золоте, самоцветах — оружие, оружие… россыпи разящей и стреляющей стали.

Все это создавало чистую, свежую ауру, словно насыщенную озоном, бесконечно далекую от войны профанов, от постылой возни со снабжением передовых, топливными перебоями, срочной ликвидацией «ка-цет»[7] и их беспокойного населения… А главное — только здесь, в Вевельсбурге, притихал упрятанный в шахту души, тяжелый, едкий ужас. Чем-то он был похожим на детские страхи Главы Ордена, на обморочный перепуг, коий внушала затянутая в перчатку рука отца — директора провинциальной гимназии. Тогда первым делом сжимался желудок, грозя обмарать и опозорить будущего Великого Магистра… теперь — душило предчувствие, вернее, точное знание своего скорого, неизбежного конца. Недаром один из его зубов был искусно высверлен и наполнен мгновенно действующим ядом. По крайней мере, не натешатся недочеловеки…

Лишь здесь, среди священных реликвий, порою чуть отлегала тяжесть; он крепче верил в этих стенах толщиною с дуб фон Бюрена, что тайные духовные Силы родственны его страстным желаниям, упорным мыслям, а оттого более послушны, управляемы, чем их проекции в физическом мире; быть может, доступны волевому акту, заклинанию, обряду!.. Нельзя, увы, энвольтированием[8] сбить подлетающий «спитфайр» — но не дано ли заручиться поддержкой Тех, Кто просто не даст бомбардировщику взлететь или сделает слабым, трусливым его экипаж?..