— АУМ, — ровно без выражения произнес Глава Ордена; двенадцать голосов глухо откликнулись, повторяя высшую из звуковых вибраций, трезвучие освобождения духа от оков тела, разума и «эго»…

Ярко, осязаемо увидел он горную страну, объятую ледяным холодом. Белые вершины, точно великаны-лебеди, в жуткой стратосферной синеве парили над перевалом, где круглился грубый купол, сложенный из глыб. Еще одно усилие, и Магистр оказался внутри постройки. На потолке был намалеван странный полустертый знак: квадрат, вписанный в круг. Посреди же квадрата алел кружок, похожий на «яблоко» стрелковой мишени…

С перевала открылась сияющая снегами дорога; горы словно расступались вдоль нее, открывая вдали вершину немыслимой белизны и красоты, в радужном ореоле, залитую светом трех ложных солнц, какие вспыхивают порой на морозных высотах…

Теперь уже дыхание тринадцати еле слышалось в бывшем баронском зале, где свет из окон-бойниц дробился в гербовых щитах, играл на серебряных пластинах с именами членов капитула, прикрепленных к спинкам кресел. Генералы СС совершали стхула дхьяну — созерцание Высших в зримом, образном плане, среди величавых гор Их страны. Каждый видел повелителей Мира по-иному: кто — восседающими на лотосовых тронах под сводами дворцов, скрытых от глаз профанов толщею льдов и скал; кто — величаво идущими вровень с пиками, так что густо-фиолетовые тени Высших, словно от туч, ползли по долинам, по кровлям одиноких заоблачных дзонгов, храмов-крепостей…

Наконец, были произнесены мантры для выхода из медитации. Заручившись помощью свыше, вновь обретя трезвость мысли, члены Капитула шевелились, кашляли, обменивались короткими репликами, пока напряженная поза Магистра, блеск круглых стекол на его глазах не заставили всех вновь умолкнуть и замереть, ожидая.

— Мои господа…

На любом экзотерическом совещании в Берлине, даже в ставке Первого, пришлось бы говорить о военных неудачах, о положении на фронтах и в сети спецслужб. Здесь — не нужны околичности. Каждый из двенадцати знает, что войска и народы Запада — не враги, а профаническая, не просвещенная Светом Высших часть северных рас, обманутая бесами Востока, колдунами Иудеи, за спиною которых шаманят те, принесшие в мир красное знамя; что присоединение англосаксов к делу Ордена лишь — вопрос времени, что… Словом, здесь можно сразу перейти к главному.

— Мои господа, мы встретились сегодня здесь с единственной целью — предпринять последний, страшный, но неизбежный шаг для выигрыша в войне. Других возможностей не осталось, и вы прекрасно отдаете себе отчет в этом… — Ненадолго сняв очки, он потер наболевшие места за ушами. Вдруг почудился звон за стеною, словно там толкнули буфет, полный хрустальной посуды. Или то внизу, в ритуальном зале? Толщина перекрытия — почти два метра. Чушь. Нервное перенапряжение. — Значит, господа, остается единственное средство. Уверен, каждый думал о нем, и каждый колебался. Лекарство очень, очень опасное, но… болезнь еще опасней; болезнь смертельна, господа, а другого шанса справиться с ней у нас не будет!

— Райхсфюрер, — подал голос Поль, сидевший в глубокой тени, по обыкновению скрестив на груди руки. — Насколько я понимаю, вы имеете в виду просьбу… о прямом вмешательстве?

— Это решать Им, дорогой брат. Наше дело — сообщить об абсолютном истощении сил райха, Ордена…

— Можно подумать, Они не знают! — криво усмехнулся Зепп Дитрих.

— Богу известно все, но к нему обращаются с молитвами. Это необходимый обряд — обращение младших к старшим, детей к родителям…

— Насколько я понимаю, райхсфюрер, — сказал, наклонясь вперед и сдвинув свои красивые брови, очень взволнованный Вольф — сейчас речь пойдет об орденском после с особыми полномочиями? Тем более, что Винклер…

— Адепт Винклер в любом случае не подошел бы для такого поручения, — перебил магистр, доставая зеленую записную книжку. — Есть другая кандидатура, ее готовят в Берлине. Сейчас я сообщу данные, и мы вместе…

Он умолк, прислушиваясь.

Теперь не было сомнений, что звон — реален, глуховато-звучный, металлический, смягченный мощной кладкой башни. Пронизанные внезапной тяжелой дрожью, заговорили коллекции Вевельсбурга. Лязгали в витринах тевтонские мечи, секиры викингов; доспехи, содрогаясь, вдруг обретали пугающую живость Голема[15]; в особом, надежно защищенном подвале звенели дарохранительницы, дребезжали кубки и чаши, собранные по свету искателем святого Грааля, адептом Отто Раном. А затем — дрогнули стены, шатнулся мозаичный паркет; басовое гудение пролилось с неба, весь замок уподобив гулкому колоколу.

Глава Ордена смотрел в узкое, заостренное кверху окно — щурился, похожий на бухгалтера, застигнутого за подчисткой счетов. Смотрел, словно пытаясь силою взгляда обрушить американские эскадрильи Б-29, в веселой умытой голубизне плывшие над бессильным магическим копьем — бомбить Гамбург.

Чуба, купленная мною в Дарджилинге, оказалась невыносимо жаркой — но я терпеливо упражнялся, кутаясь в нее, чтобы потом, среди вечных снегов, не запутаться в полах, складках и неизмеримых рукавах. Мне охотно помогал старый тибетец, хозяин маленькой гостиницы, где я прожил последние дни перед походом. В кирпично-рыжий халатище можно было завернуть двоих таких, как я, однако старый Пасанг уверял, что чуба теснее не бывает. Широченные полы надо подхватить и сложить на спине двумя складками, по лхасской моде; тогда спереди, над поясом, образуется нечто вроде громадного кармана, куда можно спрятать деньги, огниво, четки, деревянную чашку для чая, священные книги… До начала моего главного пути я свернул чубу и привесил ее к седлу своего мула, по кличке Калки-Аватар.

Первые дни тропа моя проходила в странном мире, похожем на те горячечно-щедрые видения, что являлись мне в разгаре медитации, когда пышные лотосы, выраставшие на долгих стеблях из ртов и пупков божеств, разворачивались в целые вселенные мириадами дивных созданий… По узкому карнизу я пробирался вдоль потока, петлявшего в глубоко прорезанном каменном русле; шел, осыпаемый цветочными лепестками, купаясь в водопадах солнца, хлеставших сквозь кроны. Салатовые опахала бананов склонялись надо мною, словно над путешествующим раджой. В теснинах поток, нетерпеливо ревя, взметывая радужные столбы, осыпал водяной пылью кусты пламенных орхидей, бороды столетнего винограда. Попугаи склоняли головки, глядя одной любопытной бусиной с высоты ветвей. Серые обезьяны следовали за мной, вереща и болтая, точно невоспитанные дети. Однажды я увидел на плоском камне гревшуюся кобру. Она мало походила на свои обычные изображения с поднятым для удара клинком крылатой головы и выглядела лениво-благодушной.

Ночевал я не под деревьями, опасаясь падающих сверху змей и лесных пиявок; ложился на просторной скале, привязав Калки-Аватара и завернувшись в чубу.

Скоро я вступил в края, где впервые ощущается близость великих вершин. Теперь надо мною весь день парили далекие белые птицы с раскинутыми крыльями перевалов. Стало явственно холоднее и суше. Тропа превратилась в горную дорогу, я смело мог занять место в седле. Здесь начали встречаться люди: пастухи в овчинах и вязаных шапках, старообразные женщины с лицами, как стертые медяки. Степенно прошагал монах в линялой красной тоге, перебирая агатовые четки — наверняка сто восемь, по числу книг божественного Ганджура[16]. Я приветствовал его, сложив ладони; он ответил мне по-тибетски, высунув язык.

Добравшись до ближайшего селения, я отыскал постоялый двор. Он походил на обычные дома местных жителей, — бамбуковые коробки на сваях, — но был куда обширнее. Одна, зато просторная комната с очагом без дымохода, забросанная циновками и ячьими шкурами, вмещала человек двадцать, евших или спавших под неумолчный говор, среди густого печного ада. Непальцы в белых одеждах и черных пилотках; рослые кхампа с косами, обмотанными вокруг головы; бхотии в теплых бордовых халатах, при обязательном мече у пояса; грустный маленький лепча с кустиками вместо бороды и усов — все они вели караваны на ярмарку в столицу княжества. У стен лежали вьюки с бутанским шелком, сиккимским кардамоном, непальской посудой, индийскими самоцветами…