Дождавшись, пока перестанет извиваться тело, хозяйка отвела входное полотнище. Снаружи блеснули шлемы, нагрудники и концы копий.

В тот раз Старик вызвал меня не в служебный кабинет, а к себе домой, на Шарнгорстштрассе.

Не знаю, почему, но перед тем, как ехать к Старику, я оставил машину на берегу канала и долго гулял пешком, точно прощаясь с городом. Сходил на Унтер-ден-Линден, к старому Фрицу[21], славному тем, что лучшие поэты и философы его эпохи ютятся под хвостом королевского коня. Сейчас памятник был забран досками и сквозь щели гневно таращился в небо, точно высматривал очередную армаду… В те тоскливо-сырые дни конца февраля враг ждать себя не заставлял: тут и там за крышами гнойно дымили пожарища; истерически завывая, проносились санитарные машины. Порою, знакомая улица оказывалась перерезанной рухнувшим домом…

Кружным путем вернулся я на набережную, перешел мост и долго стоял перед хмурыми колоннами Пергамона. Тяжеловесная пародия на античный храм, серо-черная от въедливой копоти, наводила меня на обычные мысли о нашей навязчивой, чисто немецкой гигантомании.

Я не люблю столицу, ее липкий туман, безвкусно-пышные закопченные громады — но стойкое предчувствие разлуки отзывалось глухою болью. Словно не увижу больше ни мутно-зеленой Шпрее под мостами, ни толстых лап надземки над изрытой бомбами Александерплатц.

Когда я вошел в кабинет Старика, хозяин сидел, склонившись над столом, и лишь поднятием отечной руки приветствовал мое появление. Пепел из трубки только что просыпался на разложенные игральные карты, и Старик неуклюже сдувал его. Такой уютный, краснощекий рождественский дедушка. И обстановка самая мирная: потертые кожаные кресла, стол под лампой в виде бронзового Меркурия, ряды книг… Не надо только присматриваться к фотографиям на стеллаже. Они могут надолго лишить покоя. Люди, что сняты рядом с молодым Стариком, теперь командуют армиями и повелевают странами. Их фамилии много лет звучат уже для немцев, как имена воскресших языческих богов. Вряд ли они вывешивают у себя дома фото, где запечатлены в одних трусах, горланящими с кружкою пива. Но Старику можно все. Его вряд ли тронет даже Первый Адепт. Сам Глава Ордена побаивается Старика, хотя тот занимает скромную должность консультанта «Аненэрбе»[22] по индо-тибетским учениям.

— Бруно, — сказал Старик, дождавшись, пока я нырну в «гостевое» кресло. — Ты хочешь кофе, чаю или рюмочку «Эделькирш»?

Больше всего ему нравится, когда гость, отказавшись от угощения, просит набить табаком одну из многочисленных трубок. У Старика завидная коллекция.

Трубку майссенского фарфора с серебряной крышкою подарил ему когда-то Гиндербург.

Я отказываюсь от угощения, выбираю скромный, хорошо обкуренный «брайяр» и прошу набить его. Хозяин подносит мне трубку вместе с разожженным трутом. Табачная смесь бесподобна, она благоухает чем-то довоенным, цветочно-безмятежным…

Передвигая карты, Старик рассказывает о чепухе, каких-то своих снах и недомоганиях, о том, как он подвернул ногу, спускаясь в бомбоубежище. Я понимаю, что он намерен исподволь перейти к главной теме, но невольно отвлекаюсь на другое. Слева от меня на нижней полке, как бы невзначай прислоненный к корешку «Дхаммапады», стоит снимок: Старик и будущий Глава Ордена позируют, обнявшись, оба в коротких штанах и лихо заломленных тирольских шляпах, на фоне какого-то слащавого озера с беседкой. Где это, когда?.. Блестят у Главы Ордена очки, смолоду он слеповат, наш Генрих Птицелов…

Строго говоря, лишь с помощью Старика, его небрежно брошенных сквозь трубочный дым иронических максим и редких, но глубоких откровений я понял, насколько неисповедима воля высших неизвестных. Хозяин — один из немногих, кто тесно общался с такими столпами оккультизма, как великий магистр «Ордена Восточного Храма» Алистер Кроули, или русский маг Григорий Гурджиев, или наш Карл Хаусгофер, носивший погоны немецкого генерала и сан буддийского священника, — тот самый Хаусгофер, что в тюрьме Ландсхурт внушил Первому Адепту замысел «Моей борьбы…» Если бы не он, я никогда бы не поверил, что величайшее в истории дело может воплощаться руками столь, мягко говоря, слабых людей, как наши вожди. Но, оказывается, у Неизвестных другие представления о пригодности человека на роль их орудия…

Взять хотя бы того же Первого Адепта. Что за нелепая, противоречивая фигура, клоун Сатаны, вызывающий то смех, то ужас! В юности, сбежав от семейных неурядиц, таскался по ночлежкам Вены; голодал, однако последние медяки тратил на шарлатанские книжонки самозваных «гуру», набивал себе башку дикой смесью из йоги, астрологии и писаний об арийском сверхчеловеке. Рехнулся вовсе; на фронте полковой командир Лист клялся, что не допустит до офицерского чина «этого припадочного богемского ефрейтора». Но из припадочного вырос живой бог, покоривший пол мира, и даже суровый «старый борец» Грегор Штрассер вынужден был признать: «Господин с комической щеточкой усов превращается в архангела».

О да, в явном, вещественном плане Первый — отпетый негодяй, грязный извращенный человечек. Уж мы-то знаем… Его чуть не шлепнули за доносительство рабочие-дружинники пресловутой Баварской Советской республики. И в группу Дрекслера, зародыш нашей партии, будущий Первый Адепт был внедрен, как осведомитель, начальником отдела пропаганды военного округа капитаном Майром… А его сексуальные похождения? Ради денег ублаготворял пожилую фрау Бехштейн, жену фабриканта роялей, и зверски мучил свою племянницу Гели Раубаль. Послушные законники объявили, что Гели застрелилась; но нам было ведомо, какие раны и кровоподтеки покрывали тело «самоубийцы», как беспощадно сломал ей кто-то пальцы рук… И при всем при этом, один из «священной семерки» основателей партии, серьезный оккультист Дитрих Эккарт сказал перед смертью, указывая на Первого: «Следуйте за ним. Он поведет танец, музыку которого написал я. Мы дали ему средства общения с ними…»

Может быть то, что зовется моралью, духовными устоями, лишь мешает Высшим превратить человека в свой послушный инструмент, и как раз такой хлипкий, разболтанный психофизический механизм есть самый чуткий проводник Их энергии?..

Прислушиваюсь. Хозяин рассказывает что-то о картах, выложенных перед ним. Это специальные гадательные, они достались ему необычным путем: «в магазинах таких не купишь». Даже подвернутая нога была ими предсказана.

— А хочешь, попробую раскинуть на тебя? Узнаем твое будущее…

До сих пор я не обращал внимания на карты Старика, теперь всмотрелся. Очень плотные, словно из полированного дерева, крытые коричневым лаком; фигуры азиатски вычурны, тронуты золотом и киноварью. Да это и не привычные короли или валеты, а нечто совсем другое: старец в длинных одеждах, величавый лев, дверь храма…

Точными движениями фокусника Старик разбросал комбинацию, перевернул, собрал, дал мне снять, и снова разложил…

— Видишь, какая интересная штука получается? Вот эта развилка дорог обозначает испытание. Но далее ждет тебя сфинкс — удача. И, наконец, крокодил, знаменующий награду.

Неожиданно я понял, к чему ведет Старик. В трубке у меня захлюпало; мертвея, машинально выколотил я угли в медное блюдо на треноге. Сказать, что я был ошеломлен, раздавлен — значит, ничего не сказать. Я словно со страшной скоростью провалился куда-то под гнетом смертной тоски.

— Угадал, Бруно, все угадал, братец! — довольно сказал хозяин, похлопывая меня по колену. — Гордись и готовься внутренне…

И добавил, печально вздохнув:

— Нет больше Винклера, Бруно. Убили Винклера.

— Как нет?! Кто убил?! Неделю назад было радио из Герата, я сам расшифровал…

— Иранский пограничник. Говорят, проводник был на службе у англосаксов и нарочно вывел его на пулю.

Мы молчали. Старик упрятал карты в ящик стола, стал заряжать трубку свежим табаком.