Я чувствовал себя сыщиком, Ником Картером в лихорадке поиска. Добраться до самолета не представлялось возможным, да и вряд ли нашлась бы разгадка среди гари и лома, — но, спускаясь вдоль оползня, ежеминутно ожидал я новых открытий. И не ошибся.
Сгущался туман; сквозь него я увидел, как ходит волнами нечто светлое, бесформенное — и вдруг вздувается объемистым пузырем. То был пустой парашют; стропы вились и шуршали по камням, словно семейство рассерженных питонов.
Я замедлил шаг, и вовремя. Навстречу сверкнуло пламя, пуля истерически вжикнула над самой головою осла. Необстрелянный, но смекалистый Калки-Аватар мигом прижал уши…
Думая лишь о том, как бы выиграть время, я метнулся под защиту здоровенной глыбы и завопил по-немецки:
— Не стрелять! Германия превыше всего!..
Кто бы ни стрелял, со своей нынешней позиции он по мне не попадет, — ну, а я тем временем достану свой «вальтер»… Но не выстрел ответил мне, а высокий, изумленно ахнувший женский голос. И тут я вспомнил все, что слышал об этом «Хейнкеле». Верно, секретнейшие сведения. Их передал мне собрат — адепт высшей ступени, служивший на Принц-Альбрехштрассе[28]. Как офицер службы безопасности и даже как член СС, он не имел права ничего мне сообщать: но мы, посвященные Черного Ордена, связаны куда более тесными узами…
Скоро я уже склонился над нею, сняв шапку, чтобы под моей запущенной гривой и бородой легче было разглядеть черты европейца. Не в силах встать из-за вывихнутой ноги, в изорванном летном комбинезоне на меху, без шлема, все еще держа стволом вперед свой «парабеллум», сидела передо мною живая сказка немцев — пшеничноволосая, кукольно румяная, сложенная крупновато, но ладно летчица Ханна Глюк.
Мне такие никогда особо не нравились — но, что греха таить, она производила впечатление. Само здоровье, сама молодость нации! Дочь безвестных крестьян из Саксонской Швейцарии, Ханна была похожа сразу на все плакаты, которых я навидался с тридцать третьего, на картины имперских выставок живописи — в одном лице Брунгильда, Лорелея и активистка «Союза немецких девушек». Ганс Штейнхоф пытался снимать ее в каком-то из своих барабанных фильмов, но Ханна могла быть лишь самой собой и абсолютно не умела играть. Свое увлечение небом начала, как потом сообщала репортерам, с просмотра ленты «Триумф воли»: ее потрясли первые кадры, в которых самолет Вождя, летящего на партийный съезд в Нюрнберг, величаво вспарывает облака… Поступила в парашютный клуб, затем села за штурвал спортивного самолета; со своей сияющей улыбкой и «истинно нордической» внешностью попала на страницы журналов — и пошло-поехало… После дружеской беседы Геринг разрешил ей испытывать военные машины разных марок; немного погодя на одном из приемов в Каринхалле рейхсмаршал представил Ханну любимому вождю.
Она стала нередкой гостьей в «орлином гнезде» Бергхоф. У Старика есть фото: на террасе замка Ханна в обнимку с Евой, обе в белом, в теннисных юбочках. Рядом сидит за столиком Первый Адепт, нога на ногу, и прямо тает от удовольствия. А у барьера красуется еще более довольный толстый Герман в своем любимейшем мундире главного лесничего, зеленом с дубовыми листьями…
По нашим сведениям, кое в чем Ханна даже выигрывала у фройляйн Евы: Первый решился посвятить девочку в очень, очень многое… Он свято верил в свою интуицию, провидческий дар; по его мнению, Ханна Глюк воплощала женскую силу расы не только внешне, но и, так сказать, эзотерически, в «подлинном» мире первообразов. Потому живой бог и открыл летчице тайну нашего союза с Гималаями, и поручил этот полет…
Растерянно-радостно глядя на меня снизу, Ханна спросила:
— Вы… немец?
— К услугам фройляйн, Бруно Хильдемайстер из Мюнхенского университета; кафедра санскрита, ассистент профессора Вурста.
Я не слишком солгал: санскритолог Вурст был научным руководителем «Аненэрбе», мне довелось прослушать у него курс лекций по индийским священным текстам.
Выражение лица Ханны сразу стало хмурым, настороженным. Профан, занимающийся дурацкими изысканиями в краю святом и сокровенном… Видя перед собою рослого и крепкого мужчину, а также помня о своей вывихнутой ноге, летчица не пыталась что-либо предпринять. Но я ощущал, что она затаилась.
Велев Ханне обеими руками держаться за камень, я занялся ее ногой. Уж такой банальный вывих был сущим пустяком для адепта, обученного останавливать кровь из разорванных вен и в короткое время заживлять раны… Вправив сустав, я немного помассировал щиколотку и внутренне приказал нервным, кровеносным связям — восстановиться…
К собственному изумлению, не хромая, с моей помощью взгромоздилась летчица на спину Калки-Аватара. Осел, несший доныне лишь вьюки, обиженно фыркнул и попробовал было упереться, но я благословил его добрым шлепком и повел за узду.
Поначалу Ханна дичилась, еле разговаривала со мною, но скоро сделалась общительней. Как-никак, я был ее спасителем, единственным спутником в этих безлюдных и беспощадных высотах… О цели своего полета она рассказывала заученно-гладко, очевидную легенду. Вместе со своим штурманом Грюне вылетела из Ирана, видимо, с одного из тайных аэродромов, устроенных там немецкими спецслужбами. Испытывалась некая «азиатская» модификация бомбардировщика, предназначенная для сверхдальних беспосадочных перелетов, в том числе и над горными странами. Содержавшийся в легенде намек на далеко идущие юго-восточные планы Первого звучал бы правдоподобно года три назад, но не сейчас, когда Берлин хрипел в петле союзных армий… Впрочем, я не подал виду, что испытываю недоверие. Откуда бы штатской крысе-языковеду разбираться в столь высокой политике?
Ближе к вечеру, отогревшись на привале плиточным чаем, Ханна разговорилась более искренно. Она и впрямь не знала, что вдруг случилось с надежным, дотошно проверенным самолетом. Оба двигателя исправно пожирали бензин — и вдруг разом захлебнулись. Тщетно Ханна со штурманом лазали в нутро приборов, искали неисправность — с заунывным свистом «Хейнкель» наискось мчался вниз. Бросив отвертку, Грюне заскулил по-собачьи и стал вползать под сиденье… Она почувствовала, что сейчас утратит власть над собой, открыла фонарь кабины и выбросилась. Успел ли прыгнуть штурман, Ханна не знает. В такие секунды каждый сам за себя…
Я составил мнение о причинах гибели «Хейнкеля» сразу, когда увидел его обломки. Более того: такой конец перелета показался мне вероятным, едва слуха моего коснулся гул мотора над маленькой молельней…
Ханна спросила, не собираюсь ли я вернуться в столицу княжества. Я ответил, что интересуюсь наречиями племен, живущих к северу, и пока не склонен менять маршрут. Летчица для порядка изобразила озабоченность, но мне стало ясно, что нам с ней по дороге до конца.
Мы так и не успели засветло пересечь впадину между двумя перевалами, отрезанную с востока большим ледопадом. Гребень впереди уже наливался жемчужно-розовым, сползали по нему лиловые тени… Наломав сосновых веток, я снова развел костер, достал из мешка сушеное ячье мясо, лепешки, поделился всем этим с Ханной. Она уписывала за обе щеки, одновременно болтая что-то о яках в Тиргартене[29] — девчонка девчонкой… Выждав, пока Ханна насытится, я как мог деликатно объяснил ей наше положение. Ночью землю придушит жестокий мороз; как ни поддерживай огонь, к утру можно закоченеть насмерть. Поскольку на фройляйн Глюк нет ничего, кроме изодранного комбинезона, я вынужден предложить ей провести ночь в моих вполне уважительных объятиях, под материнским покровом чубы.
Надо отдать должное Ханне, она согласилась без страха и жеманства. Уже не саксонская простушка — идеал немецкой молодежи, гибкая, как кожа, и упругая, точно крупповская сталь… Я заставил осла лечь и пристроил Ханну на лучшее место, между теплым боком животного и собою.
Холод брал свое, — но все же мне было нелегко отрешиться от прелести ее горячих рук, обвивших меня, от дерзкого прикосновения груди, от чистого молодого дыхания… Шутка сказать: я ночевал, обняв мечту всего «гитлерюгенда»! Лишь силою закаленной воли усмирил я беспокойную змею Кундалини[30] и принудил себя уснуть…