Сегодня утром случилось то, чего я втайне ожидал и боялся: со мною заговорил терафим.

Я долго разглядывал его в первый день, когда знакомился со своим жилищем в недрах Меру. Сначала показалось мне, что передо мною драгоценная безделушка из фарфора или металла, под стать мрачновато-роскошным и непомерно большим хоромам. Но, вглядевшись пристальнее, я переменил свое мнение… На подставке в виде цветка лотоса, под стеклянным колпаком стояла женская голова натурального размера и вида, словно отрезанная под самый подбородок. Юное, милое скуластое лицо с полными губами и выпуклым лбом, с волосами, узлом собранными на темени, так, что были открыты лепестки нежных ушей. Голову покрывал слой золотистой краски, наложенной очень гладко, но не отражавшей, а как бы впитывавшей свет. Глаза были закрыты, каждая ресничка виднелась сквозь полупрозрачный лак.

Содрогнувшись, я понял, что передо мною подлинная мертвая голова, чудесным образом сохраненная от гниения и распада. Зачем она здесь? Неужели таково их чувство красоты?.. Воистину, «что наверху, то и внизу», по словам Гермеса Трисмегиста[34]: привычное украшение хижины каннибала радует взоры гималайских магов, Избранных… Но ведь и кое-кто из наших «мертвоголовых» заказывает в лагерях сувениры — сушеные головы хефтлингов!..

А может быть, все не так просто? И жуткие сувениры, и черепа на фуражках — лишь отголоски древнейшего тайного знания?.. Мне вспомнились терафимы. Так в писаниях раввинов названы головы для гадания. Их отрывали у детей-первенцев, натирали маслом и солью, затем клали под язык золотую пластинку с именем одного из демонов. Готового терафима укрепляли на стене, зажигали перед ним восковые свечи и, встав на колени, задавали вопрос. Голова же, отверзнув губы, вещала.

Эллины верили, что Орфей, обожествленный певец и маг из Фракии, был растерзан вакханками за свое равнодушие к женщинам. Оторванная, снова-таки, голова рапсода была брошена в реку Гебр и вынесена в море. Плывя, голова продолжала петь; а когда волны выбросили ее на склоны, стяжала славу оракула и жила еще много лет, открывая людям будущее…

Соблазн был велик — спросить о чем-нибудь прелестного терафима; но страх удержал меня в первый день… Сегодня же, доставая книгу с полки, я невольно загляделся на позолоченную голову. Странное дело! — почудилось мне, что выражение девичьего лица стало несколько иным. Губы, казалось, вздрагивали, подбородок так и подался вперед…

Чтобы не успеть передумать, я быстро спросил:

— Как там, в Германии?

И она заговорила — так же, как я спросил, по-немецки, даже слишком по-немецки, чище и правильней, чем диктор берлинского радио. Грудной глуховатый голос звучал размеренно, не выражая чувств. Кроме мускулов рта, не двигалась ни одна мышца; ресницы лежали, словно приклеенные.

Бомбы сыплются на Берлин все гуще, гигантское здание райхсканцелярии почти разрушено, Первый Адепт с приближенными переселился в бункер. Он совсем болен, у него дрожит рука, контуженная в июле 44-го; едва переставляет ноги и не может сам себе подвинуть стул… Доктор Морелль пичкает своего богоподобного пациента стрихнином и чистым кислородом, чтобы тот мог хотя бы говорить с людьми. Мокрый туман в обреченном городе; с востока и запада клещами сдвигаются фронты, и главные бонзы райха за спиною Первого выторговывают себе жизнь у американских генералов, добиваются мира ценою головы того, кому лишь вчера пели осанну… Сам Глава Ордена, не слишком веря в магическую поддержку Агарти, ведет тайные переговоры с «расово неполноценными» победителями. Но большинство «мертвоголовых», как и положено верным адептам, дерется за каждый метр немецкой земли, уничтожает саботажников и предателей. Для этих людей проигрыш войны на физическом плане не обозначает поражения в высшем, мистическом смысле.

Собственно, двойная природа войны — физическая и астральная — была главной темой орденского послания, которое я изложил Бессмертному. Но от моего появления в убежище до встречи с иерофантом прошло много часов. А начались они чередою событий, угнетавших своим размахом и напористым темпом; мне отводилась роль жалкого бессильного существа, деловито передаваемого из рук и руки…

Меру надвинулась и проглотила круглый самолет, внутри которого мы, трое пришельцев извне, лежали, спеленатые подобно младенцам; скользнув под потолком необозримого ангара, машина мягко легла на пол среди подобных ей двояковыпуклых дисков. Рослые расторопные пилоты, спустив нас по трапу, вручили еще более видным невозмутимым молодцам; все были с ног до головы затянуты в черную кожу, носили зеркальные каски и зловещего вида оружие у пояса. Помню взмах красно-белого полосатого жезла в чьей-то руке — и нечто вроде автокара без водителя, с сиденьем, на которое поместили меня, пристегнув ремнями руки и ноги. Тележка понеслась сводчатым тоннелем, зачастил надо мною огненный пунктир плафонов; налетел тоннельный перекресток, мы резко свернули… Перекрестки и повороты следовали все чаще. Вдруг автокар провалился вместе с участком пола — и после долгого падения в темноте, помеченной лишь красными светляками указателей ярусов, снова запетлял подземными кварталами. Куда девали Ханну и того, я не имел представления…

Ненадолго удалось сосредоточиться в зале, где стоял туманный зеленоватый свет без видимых источников. Что это было, лечебница?.. Я парил обнаженный, не чувствуя никаких опор; к моему телу присасывались механические змеи, чем-то покалывая или слегка обжигаясь, а вокруг степенно ходили высокие, одетые в черное женщины с удивительно правильными лицами; их заботливое безразличие оскорбляло, но я не мог ни заговорить, ни шевельнуться.

Морозные ожоги были стерты, прошла боль в легких от безвоздушья; еще окруженный медсестрами, я погрузился в целительный сон… Очнулся уже на постели среди своих нынешних покоев, полностью отдохнувшим и мальчишески голодным.

Меня не торопили. Подкрепившись вином, сыром и фруктами, ожидавшими меня на столе у ложа, я вволю побродил по комнатам. Обстановка напоминала нечто знакомое — скорее всего, «модерн» начала века, фантазию на вавилонские или египетские темы; но вместе с тем казалась странной; будто бы и не людьми созданной, а какими-нибудь элоями из роскошного и невеселого уэллсовского будущего. Анфилада комнат ветвилась; вычурная мебель, оазисы тропической зелени, сплетение рельефов на стене — все подавляло чрезмерностью, пугало и завораживало… Чьи это были хоромы? Неужто они выполняли роль «гостиничного номера» для посвященных, что живут во всех странах и порою прибывают в убежище за наставлениями? Если так, — то какие чудовищные усилия (и чем вызванные?) были нужны, чтобы в недрах горы выстроить город, где на долю самых скромных адептов приходятся целые дворцы!..