В начале 1760-х годов парижский парламент издал несколько постановлений, требуя от подконтрольных двору университетов Парижа, Реймса, Буржа, Пуатье, Анже и Орлеана представить на утверждение образовательные планы для достижения «трех главных целей образования: религии, нравственности, наук, дабы просвещение могло снабжать государство христианами и гражданами, способными соблюдать законы Церкви и государства в почтении и покорности королю, исполняя различные должности, к коим они приставлены».

Парижский университет призывал наладить переписку между образовательными учреждениями для обмена опытом, повышения квалификации преподавателей, распространения новейших знаний, но при этом установить нормы преподавания во избежание произвола со стороны учителей и опасных «новаторов». Университет — это оплот вкуса, эрудиции, мудрости и добродетели, он должен хранить верность целям образования, поставленным еще Генрихом IV в 1600 году. (В отличие, например, от голландских университетов, французские не выполняли функцию научно-исследовательских центров, поэтому ученые, стремившиеся совмещать преподавание с исследованиями, искали себе места за рубежом.)

Предлагалось также закрыть обанкротившиеся университеты и тем более коллежи, чересчур расплодившиеся в провинции, где молодежь попадала в руки несведущих наставников, способных лишь плодить «лишних людей», бездельников и праздношатающихся, неспособных по невежеству заниматься какой-либо профессией, но слишком кичащихся своим гуманитарным образованием, чтобы осваивать какое-нибудь «механическое» ремесло.

В петербургском академическом университете профессоров порой бывало больше, чем студентов. Приходилось рекрутировать семинаристов, привлекая их стипендиями; но и те не ходили на лекции — или сами профессора не читали их. Справедливости ради надо отметить, что российское общество XVIII века в целом не отличалось любознательностью; в отличие от Европы, где на сеансы физических опытов приобретались билеты за немалые деньги, в Петербурге публичные лекции по физике и анатомии прекратились уже через две недели из-за отсутствия слушателей. По словам Ломоносова, академический университет «ниже образа и подобия университета не имел». Но и в Московском университете учебное дело долго не могло наладиться и давало очень скудные плоды. Лекции сначала читали на французском или латинском языке, а по-русски — только с 15 января 1768 года[37]. Первое время в университете числились 100 студентов; 30 лет спустя их было только 82 человека; в 1765 году на юридическом факультете учился всего один студент и восемь лет в его штате состоял один профессор-юрист; первая докторская степень была присвоена выпускнику университета лишь в 1768 году.

«Татары и мавры лучше обращались со своими невольниками, чем учителя со своими учениками! — восклицал Рабле в „Гаргантюа и Пантагрюэле“. — Будь я королем в Париже, я подложил бы огонь под знаменитый наш Коллеж Монтегю и сжег бы там и ректора, и учителей за их бесчеловечность».

Доминиканский монах, философ и педагог Винсент из Бове в трактате о воспитании государей приводит следующий список «орудий принуждения»: окрики, увещевания, розги, хлысты и т. п. Учителя из упомянутого Коллежа Монтегю, славившегося варварскими методами поддержания дисциплины, сразу переходили к «и т. п.» — пинкам, затрещинам, тасканию за волосы и уши: последний прием якобы способствовал улучшению памяти ученика. Школьный регламент Вормса 1260 года дозволял ученику в случае получения серьезных телесных повреждений и переломов покинуть своего наставника без внесения платы за учебу.

Со временем многие «честные люди», которым было доверено образование молодежи, стали предпочитать физическим методам воздействия моральные, но переломить общую тенденцию им не удалось, тем более что Церковь благословляла порку ради овладения науками. Но и в протестантских учебных заведениях, которые раньше католических университетов встали на путь реформ и следовали учебному плану гуманиста Иоганна Штурма, телесные наказания были сохранены. Вплоть до 1662 года не только учеников коллегий, но и студентов-философов из протестантских академий Сомюра, Ди, Монтобана, Женевы и Берна секли в аудиториях. Известный английский поэт и гуманист Джон Мильтон (1608–1674), который учился в Крайст-колледже в Кембридже и, по свидетельствам современников, не пользовался любовью профессоров, стал одним из последних студентов этого университета, подвергшихся телесному наказанию за какую-то проделку.

Особую изобретательность по части наказаний проявляло руководство немецких учебных заведений: помимо битья палкой, линейкой и розгами, школяров заставляли есть сидя на полу или вообще оставляли без еды и питья, сажали в карцер, заковывали в железа… В Гессене учеников ставили к позорному столбу (1618). Во Франкфурте-на-Майне во времена юности Гёте гимназистов подвергали принудительным работам в богадельне, а исключение из гимназии могло закрыть доступ в «приличное общество».

Во Франции в то же время учителя драли учеников за уши и волосы, секли розгами или плетью, однако постепенно телесные наказания были изжиты, особенно из средних учебных заведений. Например, в школе Пор-Рояля[38], рассчитанной всего на 25 учеников, физическое воздействие не применялось. В ораторианских коллежах такие инциденты были редки; иезуиты предписывали наставникам прибегать к наказаниям лишь в самом крайнем случае и влиять на подопечных не тычками и поркой, а обещанием награды или внушением страха перед бесчестьем. Впрочем, при иезуитских коллежах состоял экзекутор, который должен был исправлять нравы, строго руководствуясь специальным регламентом наказаний. Но вот что характерно: чем менее способными были сами преподаватели, тем чаще они прибегали к розге. Иногда они не гнушались пороть учеников собственноручно, но, как правило, это дело поручали местному водоносу или сапожнику, привратнику или повару из самого коллежа. В Клермонском коллеже экзекутору платили по 12 су за каждую порку в классе; цена за ту же работу, выполненную за закрытыми дверями, подскакивала до трех ливров. В Коллеже Родеза плеткой орудовал один из школяров, кто покрепче. В немецких коллегиях назначали от шестидесяти до восьмидесяти ударов, но иногда их число доходило до трехсот. В среднем пороли по восемь — десять человек в день. В Коллеже Монтегю в 1760 году восемнадцатилетний студент, сопротивляясь наказанию, убил водоноса, которого директор прислал на подмогу штатному экзекутору. И только в 1769 году из правил внутреннего распорядка Коллежа Людовика Великого (бывшего Клермонского) было изгнано само упоминание о телесных наказаниях.

В 1854 году, на вручении наград в Лицее Людовика Великого в Париже, учитель риторики и писатель Ипполит Риго (1821–1858) произнес речь, впоследствии включенную в полное собрание его сочинений. Расписав ужасы жизни в Коллеже Монтегю, он добавил, что, несмотря на это, в знаменитое заведение толпами являлись юноши, «готовые снести всё — голод, холод, побои, — лишь бы иметь право учиться». По его словам, бедный мальчик Иоганн Стандонк, который впоследствии стал директором Коллежа Монтегю, пешком пришел из Малина в Париж, чтобы поступить в школу, днем трудился без отдыха, а по ночам поднимался на колокольню, чтобы заниматься при свете луны. Это было героическое время классического образования, когда Пьер де Ронсар и Жан Антуан де Баиф, делившие одну спальню, по очереди вставали после полуночи и, как говорит их биограф Жан Дора, передавали друг другу свечу, чтобы изучать греческий язык, не давая стулу остыть. То было время, когда Агриппа д’Обинье знал четыре языка и переводил платоновского «Критона» «прежде, чем у него выпали молочные зубы». «Сегодня, — говорил Риго, — школьные нравы мягче, и учителя первые ставят это себе в заслугу. В университете сократили должность великого экзекутора „Бури“, и чуткий Эразм похвалил бы хорошие постели и хорошую пишу современной молодежи. Но так же ли рано приобретаются познания? Я знаю многих из вас, которые не смогли бы перевести „Критон“, хотя у них уже прорезались зубы мудрости».