сто крат!

У вас, отцы-иезуиты,

Его берём мы напрокат.

И мы приветствуем разруху,

И нам порой ничуть не жаль,

Что обрекаем на разлуку,

Что предрекаем мы печаль.

Сомненья смутные свои

Мы от самих себя скрываем.

И всё-таки подозреваем

Неправоту своей любви.

С самим собой наедине

В тиши ночной я представляю,

Как мучиться я заставляю,

И сам я мучаюсь вдвойне.

И почему я злу причастен,

И почему я так привык,

Что строю счастье на несчастье,

На отрицании других?

Или любовь себе верна:

Иначе, чем через распятья,

Через разлуки и проклятья,

Не утверждается она?

* * *

Мы так устали,

так устали!

Но в одержимости слепой

Кричу:

- Держись на пьедестале,

Моя последняя любовь!

Но всё труднее, всё труднее

Причастным быть моей судьбе.

И я, как прежде, не умею

Быть равным самому себе.

Превыше всяческих печалей,

Когда унижены с тобой

Мы мелочами-палачами,

Неистребимой суетой.

И мы с тобою не скрываем

И не пытаемся скрывать,

Что мы друг к другу привыкаем

Иль начинаем привыкать.

Попробуй выдержать всё это

И устоять на высоте!

Представь Ромео и Джульетту,

Погрязших в мелкой суете.

На этом бешеном пределе

Сумятицы и скоростей,

Ты думаешь, они б сумели

Спасти себя в любви своей?

Окаменевшими устами

Твержу в решимости слепой:

- Держись, держись на пьедестале,

Моя последняя любовь!

* * *

Нисходит снег. Он чист, как свет,

И так же первозданен.

Он оставляет лёгкий след

На облицовке зданий.

И в каждый город и село

Несёт он привкус неба.

И на душе моей светло

От выпавшего снега.

* * *

Но привыкает к чуду человек.

Ах, как он быстро к чуду привыкает!

Оно его уже не привлекает.

Оно ему даровано навек.

А человека будни не прельстят.

И привередлив он и не прощает,

Когда ему открытий не сулят

И новизны ему не обещают.

И нас тоска берёт в свои тиски.

На чудо мы взираем равнодушно.

Оно домашним стало и послушным,

Обед нам варит, штопает носки...

Но океан с названьем скромным – Тихий –

Лишь притворился тихим. Он – Великий.

* * *

А на экране действо крутится,

Как наваждение,

как сон,

И снова кинозвёзды трудятся,

И торс у каждой обнажён.

Юпитерами подогретые,

Они рядятся под наяд.

Их странно видеть нераздетыми,

Тосклив мятущийся их взгляд.

Они как будто обижаются,

Когда они не обнажаются.

И всё – прозрачно, всё – раскованно

(В глазах – единственный вопрос),

И грустно мне от их рискованных

И повторяющихся поз.

И в нас сильней всего желание

Уйти от праздной суеты,

И в нас бессмертно ожидание

Чуть старомодной чистоты.

И в чём-то мы себя ограбили

И грабим мы себя опять,

И что-то мы в себе утратили,

Что нам не стоило терять.

Быть может, то слегка печальное

Мгновенье смутное, когда

Звенит колечко обручальное,

Звучит торжественное «да».

Быть может, чересчур речистые

Забыли наши времена

Слова высокие и чистые:

«Я буду век ему верна».

Мне говорят...

Мне говорят:

Живёшь ты хорошо,

Что к лучшему во многом изменилась,

И – слава Богу –

Прежний пыл прошёл,

И – слава Богу –

Ты остепенилась.

Твой муж не стар, не суетлив,

К тому ж,

Как многими замечено,

Тактичен.

Слегка практичен,

Как и всякий муж.

Но кто ж в наш век –

Скажите –

Не практичен?

И кто в конце концов

Не уставал

И от себя

И от блужданий дальних.

Ведь каждому

Подайте идеал,

Как будто сами

Так уж идеальны.

А в тридцать лет,

А в тридцать с лишним лет

Иллюзии

Легко рассеет разум.

Итак, семья.

Детей пока что нет.

Но кто ж в наш век

Детей заводит сразу?

За окнами

Туманно и свежо.

Полоской света

Месяц обозначен...

Ты пишешь мне:

«Живу я хорошо.

Одно лишь плохо:

Каждый день я плачу».

Свадьба

Был непохож, увы, нисколько

На свадьбу свадебный обряд.

Кричали, спохватившись, «горько»,

Но это было невпопад.

В чаду и сутолоке тесной,

Не пригубившая вина,

Застыла статуей невеста,

Теперь уж мужняя жена.

И взгляд её скользил устало,

Дрожал в глазах поблёкший свет,

Ах, эта свадьба запоздала,

Наверное, на двадцать лет!

Жених, морщинистый и дробный

(Он был невесте по плечо),

О чём-то ей вещал подробно,

Дышал в лицо ей горячо.

Пиджак торжественно одёрнув,

Блюдя старинный ритуал,

Победоносно и задорно

На цыпочки он привставал.

И пил он шумно, пил он много,

Нарочно будто и назло.

Жила в нём тайная тревога

И неспокойствие росло.

И что-то доказать он тщился,

В чужой встревая разговор,

Лез на рожон и петушился,

Нёс околёсицу и вздор.

Как будто он хотел напомнить,

Кому обязаны гульбой,

Как будто он хотел наполнить

Весь этот дом самим собой.

А гармонист гармонь примерил,

Раздул меха что было сил,

Все кнопки до одной проверил

И чуб свой набок уронил.

Плечами обозначив вызов

(А ну-ка, где вы, мужики?),

Поплыли бабы в дыме сизом,

И покачнулись потолки.

«Ходи, изба, ходи, печь!

Хозяину негде лечь».

Свистело, ухало, звенело,

И поднималась пыль столбом.

И каблуки осатанело

Дробь выбивали.

А потом,

Как бы веселью поддаваясь,

Глазами и лицом смутна,

Из-за стола не поднимаясь,

Запела мужняя жена.

«Ты, война, ты, война,

Ты меня обидела.

Ты заставила любить,

Кого я ненавидела».

О, как она протяжно пела

(Был голос груб и хрипловат)

О той войне, что отгремела

Уж двадцать лет тому назад.

Что похоронена в болотах,

В глухих лесах, в слепых снегах,

А для кого-то, для кого-то

Всё не кончается никак.

Средь наступившего покоя,

Объятой дымом тишины

Её глаза, как на иконе,

Недвижны были и страшны.

Железные розы

1

Он постигал уверенно Париж.

Над суетой толкущейся толпы

Он вырастал

громадою Нотр-Дама.

Он, презирая правила движенья,

Шёл прямо на машины,

и машины

Боялись расшибиться об него.

Из сокровенной глубины кармана

Вытаскивал он записную книжку,

И гул толпы

и голоса трамваев

Переводились на язык стихов.

2

Должна быть у поэта Беатриче.

У каждого поэта – Беатриче.

А если он не встретил Беатриче,

Не может он не выдумать её!

Она жила в Париже,

и поэт

Был благодарен городу за это.

И было так.

Поэт к ней приходил,

И каждый день перед его приходом

Ей приносили из оранжереи

Букет тяжёлых, рассыпучих роз.

А вскоре появлялся и поэт.

Он, не остыв от городского шума,

Ходил,

распространяя беспорядок.

Всю комнату, казалось, заполняли

Его зрачки.

Он сообщал с порога

Последнюю неслыханную новость:

«Солнце затменьем объято.

Солнце любовью объято,

Если влюбилося солнце,

Что ж это будет с людьми!»

А вечером их звал к себе Париж,

И шли они в театр. И шли в Ротонду,

Где, отражаясь в зеркалах, мерцали

Меха и бусы. Это было модно.

О, как в толпе влюблённые заметны!

Их выдаёт особенная стать

И та неуловимая надменность,

С которой они чётко делят мир

На две весьма неравных половины:

На них самих и остальных людей.

На них толпа глазела с любопытством

И даже с недоверием.

- Неужто

Ещё есть великаны на земле?

3

Вы помните,

вы знаете Париж,

Хотя ни разу в нём и не бывали.

Он, по свидетельству Хемингуэя,

Всегда как вечный праздник.

Но в Париже

Поэт скучал.

Скучал по свежевыпавшему снегу

(Тот снег с собой приносит тишину),

Скучал по ненаписанным поэмам

(Обрывки строф в его вторгались сны),

Скучал по диспутам

в битком набитых залах,

И даже по врагам своим скучал.

И что же делать,

если так случилось,

Одно сказать лишь можно:

так случилось,

Что женщина,

любившая поэта,

Жила вдали от родины поэта

И не любила флаг его страны.

А был тот флаг окрашен в гневный цвет.

Он был как вызов остальному свету,

Как взлёт в грядущий век.

И без него

Не то что дня,

и одного мгновенья

Стихи поэта не могли прожить.

4

И был вокзал.

И было расставанье.

Носильщики.

Обычная возня.

И вдруг – гитара.

Это на платформе

Испанские студенты пели песню.

Бесхитростную.

Вот её слова:

«Подожди. Ещё останься.

Каждый раз, как ты уходишь,

Это жизнь уходит прочь».

И всё уже последним становилось:

Сиянье губ.

Скульптурный взмах руки.

И рельсы дрогнули.

И тронулись вагоны.

И солнце покатилось под откос.