Несмотря на свои пятьдесят лет, Франчишка Игнатьевна легко, по-девичьи быстро повернулась на пятках и подскочила к печке.

— Спасибо, Франчишка Игнатьевна. Мы ничего не хотим! — в один голос сказали женщины.

— Как же вы можете отказываться от такой тыквы! А когда я прихожу до вас, то сколько вы меня кушать заставляете? И того попробуй и этого откуси. По-вашему, Франчишка не может угостить? Что она, не знает, как нужно принимать гостей?

— Ну что ж, тыква так тыква… Давайте, тетя Франчишка, тыкву, решительно заявил Усов, подсаживаясь к столу. — Тыква, брат, тонкий деликатес, если кто понимает, — продолжал он, с усмешкой поглядывая на шептавшихся женщин.

— А чем вас угощала пани Седлецкая? — с любопытством спросила Франчишка Игнатьевна, ставя на стол сковородку с пареной тыквой.

— Графинчик вишневочки появлялся… — ответил Усов, пробуя дымящуюся тыкву.

— Чуешь, баба, чем угощает Стаська? Вишневкой, а ты тыквой! вмешался Осип Петрович и так смачно крякнул и разгладил усы, словно уже опрокинул стаканчик забористой вишневки. — Ты бы лучше швырнула на стол нам солененьких грибочков, та огурчиков, та малого куренка, хотя б того хроменького, я бы ему живо открутил голову, а то тыква! — тянул своим певучим тенорком Осип Петрович. — Что, у нас в доме ничего другого не может оказаться? — не унимался он, питая слабую надежду, что его занозистая женка расчувствуется ради гостей и выставит на стол припрятанную настойку.

— Подождите, — снова заговорила Франчишка Игнатьевна и, остановившись посреди комнаты, подняла указательный палец кверху. — Дайте трошки подумать… Я могла бы угостить вас свежей рыбой… Вот добрая закуска!

— Рыба! То пища! — весело встрепенулся Осип Петрович. — Так у тебя, матка, есть рыба?

— Наверное, есть, коли ты сегодня наловил в Шлямах…

— Я что-то не припомню, чтобы я сегодня ходил на Шлямы, предчувствуя коварство жены, усомнился Осип Петрович.

— Раз ты не наловил, то мне птички рыбы не натаскают. И он, лежебока, спрашивает, есть ли у меня рыба! Люди добрые подумают, что он меня закормил рыбой, а я все никак не могу растолстеть. Сам целый день крюки-дрюки строит, все замусорил, не наубираешься, а в доме ни одной рыбной косточки не видно… И добрая настойка была у Седлецких? — спросила Усова Франчишка Игнатьевна.

— Вишневки, Франчишка Игнатьевна, я так и не попробовал, — ухмыляясь, ответил Усов.

— Тю-у-у! — разочарованно протянул Осип Петрович. — А почему бы вам не попробовать той настойки?

— Не пью, — ответил Усов. — Кроме нашей «Московской», ничего не употребляю.

— Вот это гарно! Она ж душу успокаивает и играет! — хлестко шлепнув себя ладонью по колену, согласился Осип Петрович.

— А как сама Стаська? — не обращая внимания на азартные выкрики мужа, допытывалась Франчишка Игнатьевна. — Как сама хозяйка, очень за вами ухаживала? Сдается мне, что с ней сегодня хворость приключилась…

Франчишке Игнатьевне не терпелось рассказать, как сегодня бранилась и рвала на себе волосы Стася Седлецкая, и она ждала для этого подходящего момента. Вот если бы женщины перестали шептаться и обратили бы на хозяйку внимание.

— Стася сегодня совсем не своя… — горестно поджимая щеку, продолжала Франчишка Игнатьевна, — ну совсем помешанная…

— Ну чего ты причепилась, — предчувствуя, что у супруги чешется язык, вмешался Осип Петрович. — Помешанная та хворая… Ты тоже пять раз в день ложишься помирать…

В другой раз Франчишка Игнатьевна не стерпела бы этой дерзости мужа, но на этот раз сдержалась и только коротко огрызнулась:

— Не петушись, пока тебя курица не клюнула. Раз я говорю, что Стаська хвора, значит, хвора…

— Лечиться нужно, — лаконично заметил Усов и, сдерживая улыбку, добавил: — Мне показалось, что Станислава Юзефовна женщина с выдержкой.

— Тю-у! — махнул рукой Осип Петрович и, ткнув сморщенным указательным пальцем в пространство, добавил: — Эта Стаська хитрюща, як та ворона, которая под крылом у себя чешет, а уж перышка не выщипнет, к другим норовит нос протянуть.

— Значит, притворяется? — спросил Усов.

— Эге, умеет… что в твоем гродненском цирке, — подтвердил Осип Петрович.

— И что же такое случилось сегодня с вашей соседкой? — Видя страстное нетерпение хозяйки, Усов решил дать ей высказаться. — Пустяки какие-нибудь, — добавил он нарочито небрежным тоном.

— Он говорит — пустяки! Послушали бы да посмотрели на эти пустяки…

Осип Петрович предупреждающе посмотрел на жену и стал ей подмигивать. Все-таки неудобно было рассказывать про соседку такие нехорошие вещи. Но удержать Франчишку Игнатьевну было уже невозможно.

Склонившись к лейтенанту Усову, она робко покосилась на тихо разговаривающего с женщинами Кудеярова.

— Все дело произошло из-за Галины, — начала Франчишка Игнатьевна, — и вот этого самого вашего Кости. Их видели вместе на канале. Галинку отстегали и заперли в сарай, даже башмаки отобрали и платье. Стаська теперь поведет Галину к нашему ксендзу грехи замаливать и поклоны заставит бить… «На куски тебя, негодницу, изрежу и собакам выкину», — орала на нее Стаська, а у самой в руках ремень этакий, жгут сыромятный! Аж мне страшно стало… А пани Седлецкая, наверное, для своей Галины жениха присмотрела. Вижу я, как он у них в саду в беседке ховается. Высокий такой, в шляпе, ну, настоящий пан!

— А откуда жених-то? — внимательно вслушиваясь в разговор, спросил Усов.

— Да тот самый брат или дядька нашего ксендза Сукальского. Богатый, говорят, и большой чин имеет.

— Большой чин! Скажите, пожалуйста!

Усов, как бы удивляясь, покачал головой. Брови его дернулись, а лицо приняло совсем безразличное выражение, только глаза заблестели строже и жестче. Отвернув рукав гимнастерки, он посмотрел на часы и коротко, тоном приказания, сказал:

— А нам ведь пора, друзья.

— Да что это вы так сразу, товарищ начальник! — засуетилась Франчишка Игнатьевна. Она приготовилась выложить кучу новостей, а лейтенант вдруг бесцеремонно встал и собрался уходить.

— Спасибо, Франчишка Игнатьевна, за угощение, — проговорил Усов и, кивнув Клавдии Федоровне, показал глазами на дверь.

— Так скоро, Виктор Михайлович? — сказала Шарипова, но, встретившись с ним взглядом, тоже встала.

Как и утром, Усов с Александрой Григорьевной пошли вперед, Клавдия Федоровна с детьми и Кудеяровым — позади.

— Ах какая все-таки ужасная женщина эта самая Стася, мать Галины! беря за руку Усова, проговорила Шура.

— Чем же? — спросил Усов, ускоряя шаги.

— А ты и не разглядел?

— Разглядел. Но ведь если бы и тебя по-иезуитски нашпиговать, ты была бы такой же…

— При чем тут я?

— Я говорю о воспитании.

— Извини, — вспыхнула Шура, — как бы меня ни воспитывали, но уж это…

— Нечего отговариваться, милая моя, — подзадоривал Усов. — Я знаю твой характер, потому и говорю.

— А какой у меня характер? И вообще я тебя сегодня не узнаю. Ты с самого утра придираешься ко мне. Ну, какой у меня характер?

— Упрямый.

— Слыхали. Дальше?

— Заносчивый, если хочешь, капризный, мелочный, эгоистичный, самолюбивый, властный… Если тебе дать волю, то выйдет такая Станислава, что сбежишь без оглядки на Памир…

— В общем, я чудовище? Так, да?

— Сухопутное, но не морское. Морское чудовище глупее, а ты умненькая…

— Ага, признался все-таки, что я умненькая. И на том спасибо. А вот у тебя какой характер, представь себе, никак не могу определить.

— Твердый, как вот этот камень. — Усов показал глазами на лежащий у дороги большой серый валун.

— Что верно, то верно, — согласилась Шура. — Этого-то я и боюсь. Выйдешь за тебя замуж, ты меня в тряпочку завернешь и будешь возить, как игрушку, куда тебе захочется. А я люблю жить самостоятельно и хочу хоть немножечко мужем командовать, ну хоть капельку… И вот всем сердцем чувствую, что этого никогда не будет. Ты какой-то уж чересчур правильный человек, никакой в тебе трещинки, хоть бы ноготком поковырять. Ну дашь маленечко кое-когда покомандовать, а? Слышишь, жених?