Вскоре вернулся из канцелярии боцман Язь-ков, и была дана команда построиться на увольнение.

Боцман внимательно осматривал каждого юнгу: поглажены ли брюки, хорошо ли сидит бескозырка, начищены ли ботинки, блестят ли пуговицы и бляхи.

— Лупало, выйдите из строя.

— Почему? — удивился Лупало самым невинным образом, медля с выполнением приказания.

Язьков повысил голос:

— Юнга Лупало, выполняйте приказание! Лупало сделал два шага вперед, повернулся кругом и встал лицом к строю.

— Юнга Лупало, слушайте мою команду, — продолжал Язьков. — Кругом! Два шага вперед, марш!

Теперь все увидели, что ленточки на бескозырке у Лупало свисали ниже поясницы. Это было грубым нарушением установленной формы.

Боцман подошел к Лупало и снял с него бескозырку. Он хорошо разбирался не только в морских узлах, но и в том, как флотские форсуны вплетают дополнительные ленточки, чтобы удлинить ту, которая положена по уставу.

Ловкие пальцы Язькова быстро отвязали ленточку, и бескозырка вернулась на голову хозяина.

— Можете быть свободны, — сказал боцман Лупало. — Разговаривать с вами будем потом. Сегодня вы лишаетесь увольнения. Юнга Захаров, раздайте увольнительные, и тем, кто желает, билеты на концерт.

— Есть раздать билеты и увольнительные.

Смена вышла на улицу и снова построилась в три шеренги.

— Запевай песню! — подал команду Язьков.

Мы, юнги флота, крепки, как бронь…

Песню сочинил кто-то из офицеров учебного отряда, и пелась она на мотив всем хорошо известной песни об артиллеристах. Мотив не новый, но слова в ней говорили о юнгах, будущих воинах морского флота.

Гурьку радовали слова песни и ясный солнечный день, какие на Соловках случаются нечасто, и то, что Лупало получил отпор.

В клубе самодеятельные коллективы соловецкого гарнизона давали концерт.

До начала концерта в фойе шли танцы. Гурька и Митя рассматривали картины на стенах. Вот изображен морской десант. Моряки идут из воды на берег с суровыми, решительными лицами, с автоматами и винтовками в руках. Рядом поднимаются водяные столбы от рвущихся снарядов, а вдали маячат корабли, высадившие десант.

На этой же стене висел фотомонтаж, рассказывающий о боевой жизни моряков Северного флота. Тут были портреты героев-североморцев Колышки-на, Сафонова, Кислякова, Сивкова, Шабалина, снимки атаки морских пехотинцев на полуострове Рыбачьем, кораблей в боевом походе.

Какая-то девочка остановилась около Гурьки, рассматривая надпись на ленточке бескозырки. Гурька спросил:

— Прочитала? Что написано?

— Салага, — спокойно сказала девочка и пошла дальше.

Гурька чуть не подпрыгнул от обиды. Далось же называть юнгов салагами? И кто называет? Девчонка! Да как она смеет оскорблять надпись «Школа юнгов»! Все девочки его родного города загляделись бы на эту надпись. Драться с девчонками здесь, конечно, нельзя. А жаль. Гурька показал бы ей салагу.

Расстроенный, он пошел к Мите, который стоял уже у другой картины. Хорошо, что за музыкой и шумом танцев никто не слышал обидного слова этой сероглазой с косичками. Гурька решил не рассказывать Мите о девочке и молча проглотил обиду.

Каково же было удивление Гурьки, когда его место в зале оказалось рядом с местом девочки-задиры. Она сидела слева от него и разговаривала с подругой, словно ничего не случилось, и она никогда его не видела.

Начался концерт. На сцене хор пел песню про скалистые горы, полуостров Рыбачий и моряка, который тяжелой матросской походкой идет на врага. А соседки не переставали шептаться и мешали слушать. Теперь у него есть повод хоть отчасти расплатиться с обидчицей. Скосив глаза в сторону, он сжал кулак и ткнул девочку в бок, прошептав сквозь зубы:

— Тише, сороки!

Девочка не вскрикнула, чего, откровенно говоря, Гурька ждал от нее, и даже не повернулась к нему, а так больно ущипнула его, что Гурька сам чуть не закричал.

Связываться с этой задирой невозможно. Сидевший сзади офицер обратил внимание на их возню:

— Не балуйтесь.

Гурька притих. Порой он забывал о соседке, хотел устроиться поудобнее в кресле, опереться на подлокотники, но только собирался это сделать, как девочка тут же выставляла свои острые локотки, и Гурьке приходилось выпрямляться или облокачиваться на спинку стоящего впереди кресла. Она следила за ним и дразнила его.

«Ну, подожди… — думал Гурька. — Кончится концерт — поймаю тебя на улице, я тебе припомню!»

Но увидеть девочку после концерта не удалось. Исчезла, точно растаяла.

Во второй раз он встретился с ней совершенно случайно, когда боцман Язьков послал его с пакетом в канцелярию учебного отряда.

Девочка шла ему навстречу, а он не замечал ее, засмотревшись, как рота матросов занимается строевой подготовкой. Девочка задела его за руку и сказала:

— Извините.

Гурька узнал задиру и от неожиданности растерялся. А она стояла рядом, улыбалась и смотрела на него совсем приветливо.

— Пожалуйста, — сказал Гурька, не зная, что еще сказать, потому что девочка стояла и не уходила, глядя на него озорными светлыми глазами. На ней было черное пальто с беличьим воротничком и зеленая вязаная шапочка.

— Вам куда?

— Туда, — махнула девочка рукой в сторону управления учебным отрядом.

— Значит, по пути.

Девочка повернулась и пошла в сторону, противоположную той, в которую только что шла.

— Вы здесь живете? — спросил Гурька.

— Конечно.

— А… родители тоже?

— Да.

— Мать и отец есть?

— Я живу с мамой.

— А зовут как?

— Кого?

— Вас.

Девочка помолчала немного, потом ответила:

— Матильда.

Гурька удивился такому необыкновенному имени, покосился на девочку, но та спокойно шагала рядом и, кажется, не замечала его удивления.

— А фамилия?

— Да вы что только меня спрашиваете? Вот вежливо!

Гурька снова смутился и, должно быть, покраснел.

— Меня зовут Гурьяном. А фамилия Захаров.

— Очень приятно, — сказала девочка.

— А ваша фамилия?

— Моя? Ну, это пока военная тайна. Матильда — и все.

Она повернулась и сказала:

— До свидания.

— Куда вы? Нам же по пути.

— Я передумала. Надо к подруге зайти.

— До свидания.

Матильда пошла обратно, а Гурька смотрел на Золтавшиеся на ее спине косички и думал:

«Матильда… Пока военная тайна… А может, просто Матрена и никакая не Матильда. А кто этих девчонок разберет!…»

Он пошел своей дорогой, продолжая думать о девочке. В прошлый раз щипалась, не давала спокойно слушать концерт, а сегодня разговаривала, улыбалась, и они с ней теперь почти знакомы.

«Хитрая, — решил Гурька. — И смелая тоже».

На столике дневального лежат белые, синие, голубые, розовые конверты, самодельные конверты-треугольники, открытки. Юнги шумно разбирают их с радостными возгласами:

— Ура!

— Ваня, тебе два письма!

— Тебе, Толя, пишут! Скоро придет!

— Дайте я сам посмотрю!

Получивший письмо уединяется, чтобы никто не мешал перенестись мыслями туда, где сам недавно жил и где теперь жили близкие и родные. Отсюда, с острова, дом на Большой земле казался очень далеким.

Первое время, когда приходила почта, Гурька с надеждой шел к столику дневального, но оказывалось, что письма ему нет. Николай получал часто. Алевтина Сергеевна наполняла письма нежными, ласковыми словами, советами и тоской по сыну. Николай иногда давал Гурьке читать свои письма, и Гурька вспоминал о своей матери. Будь она жива, у нее тоже нашлись бы для него хорошие материнские слова.

Письмо Гурьке все не приходило и не приходило. Что же с отцом? Почему он не отвечает на его письма? Гурька не мог допустить, чтобы с отцом случилось в госпитале что-нибудь плохое.

Он уже не бегал сломя голову к столику дневального, а терпеливо ждал в сторонке, не крикнет ли кто-нибудь, что ему тоже есть письмо. Случалось, что и кричали, но это была шутка, она больно ранила сердце, и он готов был избить шутника.