Вместе с различным домашним скарбом, который удалось извлечь из-под развалин, Гуръка собрал кое-что из своего имущества. Часть этого имущества была добыта, совместно с Николаем. Надо вернуть Николаю то, что принадлежало ему по праву, да заодно и все остальное подарить: все равно теперь Гурьке оно ни к чему.

Тетя Катя была на заводе. Дома остались только Гурька и первоклассник Горка.

Гурька принес из коридора свой ящик, уселся около него на полу и стал перебирать железки, вту-лочки, шарниры, кусочки жести.

Он сидел перед ящиком, выкладывал из нerо вещи на пол, предварительно осмотрев каждую из них, и снова вспоминал свой дом, мать, отца…

Вот лобзик. Отец купил его перед самой войной.

Как же это было?

…Отец пришел с работы и принес газету с таблицей выигрышного займа.

Он пошутил, обращаясь к матери:

— Ну, Аня, заказывай, что тебе купить?

— А ты не загадывай прежде времени, — сказала мать. — Выиграй сначала.

— Должен выиграть, желание у меня есть сегодня такое, — не переставал шутить отец.

Гурька, вертясь около стола, спросил:

— А мне, папа, купишь?

— Подожди. Вперед старших не суйся. А что тебе надо?

— Мне лобзик надо. Я рамки к портретам буду выпиливать.

— Лобзик? Дело хорошее. А ну, посмотрим на твое счастье…

И в самом деле, одна облигация выиграла двести пятьдесят рублей. Они тут же сходили с отцом в сберкассу, получили деньги, а потом зашли в магазин и купили лобзик и пилочки.

Гурька выпилил лобзиком несколько рамок и вставил в них фотографии.

Теперь с лобзиком надо прощаться. Не везти же его с собой. На военной службе с ним некогда будет возиться. И занятие это там было бы неподходящее. К тому же не было пилок. Купленные отцом поломались, а новых достать негде. Война. Пусть Николай пользуется Гурькиной добротой. Он ведь не едет в школу юнгов, и моряком ему не быть.

А вот этот будильник Гурька выпросил у матери, чтобы починить. Он испортился и долго стоял в буфете без дела. Отец и без будильника привык вставать на работу вовремя. Он все собирался унести его в мастерскую, но так и не собрался. А Гурька подойдет к буфету, возьмет будильник, тряхнет, и внутри затикают невидимые колесики. А через полчаса он опять останавливался. «Не может быть, — думал Гурька, — чтобы в нем произошла такая порча, что ее нельзя самому исправить».

Мать разрешила ему почистить будильник. Может, и не разрешила бы, да перед этим Гурька ловко починил примус и доказал, что в технике он кое-что понимает. Почистил Гурька будильник, а он вообще перестал ходить: сломалась пружина и погнулся маятник. Оценив Гурькину работу, отец сказал, что после нее отдавать будильник в мастерскую не стоит, дешевле обойдется новый купить.

…Гурька перекладывал одну вещь за другой, и на душе у него было очень грустно. И учиться в школе юнгов хочется, и расставаться с прошлым тяжело… Это было прощание не только с вещами, которые дороги Гурьке, а со всем — с городом, где он родился и прожил четырнадцать лет, с друзьями, с детством.

Гурька открыл коробочку. В ней лежала линза, раздобытая Николаем для проекционного фонаря. Всего таких линз требовалось две. Николай говорил, что знает, где можно купить вторую. Не успели…

Все оставалось Николаю: и старые, почерневшие, затупленные о железо ножницы, и кусочки белой жести, и пара подшипников от самоката, и панель от радиоприемника. Все он отдаст другу, чтобы помнил о нем, Гурьке.

Алевтина Сергеевна Лизунова, женщина болезненная, не терпела какого-либо шума в доме. А Николай и Гурька любили повозиться, помастерить что-нибудь. Поэтому они встречались у Захаровых или на улице.

У Лизуновых Гурька бывал редко. А если требовалось срочно встретиться с товарищем, он вызывал его каким-либо условным сигналом: свистнет или комочком земли бросит в окно. Алевтины Сергеевны он почему-то боялся и не любил ее.

Гурька сложил все обратно в ящик, сунул Горке ручку от радиоприемника, чтобы не остался в обиде, и отправился к товарищу.

Николай оказался дома один.

Сделав знак, чтобы Николай подождал минутку, Гурька сходил за оставленным в коридоре ящиком и, протянув его Николаю, сказал:

— Возьми.

— Что случилось? Тетя Катя не позволяет держать у нее?

И тут Гурька подумал, что не смог бы объяснить товарищу свое решение оставить ему ящик, не выдавая военной тайны. Но тот своим вопросом подсказал ему выход.

— Да, понимаешь, бранится… И не так, чтобы очень бранится, а ребятишки у нее. Еще растащат.

— А я куда дену ящик? Увидит мама, скажет, чтобы сейчас же выбросил. Ты ведь знаешь, какая она у меня. Пальцы, скажет, порежешь, играть на скрипке не сможешь…

— Спрячь где-нибудь.

— Где?

Николай задумался, потом просветлел лицом и, подняв кверху палец, воскликнул:

— Эврика! Я его спрячу…

Он взял ящик и вышел куда-то. Вернувшись,спросил:

— А как же проекционный фонарь? Где мы будем делать его?

Гурьке снова пришлось вывертываться.

— Поживем, увидим… Что-нибудь придумаем.

— От отца ничего не слышно?

— Нет.

Помолчали. И вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, Гурька сказал:

— А я в школу юнгов уеду.

Сказал помимо воли, хотел бы вернуть свои слова обратно, но уже поздно.

Николай вытаращил глаза.

— Куда, куда? В какую шкоду? — Юнгов.

— Таких школ и нет вовсе.

— Есть!

— Да нет же!

— А я говорю, есть!

— Ну, а где эта школа?

— Военная тайна.

Николай засмеялся.

— Хо!… Военная тайна! Скажет тоже! Да знаешь ли ты, кто такой юнга?

— Знаю.

— А ну, скажи.

— Юнги — это моряки, которые на кораблях

плавают.

Николай сказал серьезно:

— Верно. Про юнгов я читал. Но юнги давно, еще до революции были. Тогда, по-моему, юнгов ни в каких школах не учили. Просто на корабль брали мальчика и называли его юнгой. А где ты узнал, что есть такая школа?

Гурька рассказал и про Костюкова, и про военно-медицинскую комиссию. Осматривали его именно военные врачи, а не гражданские. Гурька даже постарался обрисовать, какие это были врачи, как они выглядели внешне.

— Один такой, старый уже. Усы. Дока, видать. Покажи, говорит, Захаров, язык. Я ему язык вывернул, а он заглянул в рот, потом тут постукал, там послушал… Хорош, говорит. А другой, помоложе, в очках. Руки у него вот такие; как у тебя» Пальцы длинные и холодные-холодные!

Посадил меня на табуретку, велел положить ногу на ногу. Потом вот как по этому месту молоточком стукнет! Я — дрыг ногой! Но ничего, не сильно. Годен, значит, и по ногам.

В тот же день у Лизуновых был скандал. Николай заявил отцу и матери, что он непременно хочет ехать вместе с Гурькой Захаровым в школу юнгов.

Алевтина Сергеевна поначалу хотела просто отмахнуться от сына, но, когда он попросил отца позвонить в райком комсомола, помочь поступить в школу юнгов, раскричалась.

Она упрекнула мужа: не занимается воспитанием сына, учителя жалуются й вообще, чем дальше, тем больше Николай отбивается от рук.

Но у Николая тоже был характер, и он иногда умел его показать. Чтобы Гурька один, без него, да поехал в школу юнгов? Нет, это невозможно. Лучше перенести сколько угодно материнских слез, перетерпеть любое наказание. Если отец не поможет ему поступить в школу юнгов, он убежит из дому или сделает что-нибудь с собой. Вид у него при этом был такой решительный, что нельзя было не поверить в непременное исполнение этой угрозы.

Но Николай напугал только Алевтину Сергеевну. Отец, Кузьма Антонинович, подумал, что Николая следует выпороть, однако, зная характер жены, решил не делать этого. Алевтина Сергеевна могла долго и нудно допекать Николая словами, но ничего другого не терпела и не допускала.

Кузьма Антонинович был занят на большой работе. На Николая у него не хватало времени. А между тем сын действительно все более отбивался от рук. Даже педагоги, которым платили деньги за уроки музыки и рисования, жаловались — плохо он относится к занятиям.