После замечания боцмана о милях, о хождении на кораблях, ботах и тузиках Гурька подумал:

«Вот это да! Все старое, выходит, долой, забудь, и жить начинай сначала».

Только они добрались до моря, еще сидят на берегу, а уже столько нового! В школе юнгов их будут учить морскому языку. А как же иначе? Если не выучить всех этих словечек, можешь не понять приказания.

— Пойдемте на пирс, — сказал боцман.

Ребята подняли чемоданы на плечи, и пошли за Язьковым вдоль берега.

Николай не терпел, когда товарищи шли медленно. Ему все хотелось побыстрей добежать до места, чтобы сразу же освободиться от тяжелой ноши. Так и сейчас, увидев стоящий у причала катер, он заспешил к нему. И только хотел поставить ногу на сходни, как резкий голос боцмана остановил его:

— Лизунов! Вы куда?

— На посудину, — ответил Николай, поворачиваясь к боцману раскрасневшимся от напряжения лицом.

— Отставить! — скомандовал боцман. — Опустите чемодан на землю.

Николай неохотно повиновался и почти возмущенно спросил:

— А почему нельзя на катер? Вы сами сказали поедем… пойдем на катере…

Боцман сказал:

— Запомните раз и навсегда: первым на палубу корабля вступает командир. Если его нет, первым идет старший по званию. Это не пароход. При посадке на пароход все несутся как попало, толкая друг друга. Куда вы понеслись? Команды о посадке не было? Не было.

— Так вы же сами сказали пойдемте…

— На пирс! А может, вообще придется посадку отменить. Вы и будете с берега на катер, а с катера на берег ползать? Подождем командира катера.

Ребята уселись на чемоданы. Боцман достал из кармана кисет и начал свертывать папироску.

Кисет у Язькова тоже особенный — из мягкой коричневой резины. Когда боцман доставал из него табак, кисет растягивался и напоминал грушу, которая затем как-то сама складывалась в пухлую булочку. Упади кисет в воду — не замочит она табак и бумагу.

Вскоре на берегу показались двое гражданских, одетых в высокие резиновые сапоги, теплые брюки и зеленые куртки-«канадки» с «молниями» вместо пуговиц.

Один из них обратился к боцману:

— Вы товарищ Язьков?

— Да.

— Садитесь с ребятами на катер. Морской начальник попросил доставить вас на Соловки. Другого судна сегодня, очевидно, не будет.

Боцман смущенно посмотрел на говорившего.

— А чей это катер?

— Наш, колхозный. Давайте познакомимся.

Председатель колхоза «Полярный» Михайлов.

— Боцман Язьков.

— А это наш колхозник, моторист товарищ

Катков.

Боцман был смущен. Занявшись с ребятами, он не обратил внимания, что на катере вместо военно-морского флага висел обыкновенный красный флажок. Но Язьков не из тех, кто теряется в любую минуту. И хотя по выражению ребячьих лиц он понял, что его слова насчет того, кто должен первым вступать на палубу, они сейчас считают неуместными, все же скомандовал веселым, звонким голосом:

— Станови-ись!

Ребята построились, снова подняли чемоданы. Михайлов и Катков были уже на катере. Боцман первым вступил на трап.

За ним последовали ребята.

Михайлов и боцман ушли в рубку. Ребята расположились на палубе. Гурька и Николай сели около люка, из которого сразу потянуло теплом от работающего мотора.

Катер шел, рассекая волны, и кемский берег, удаляясь, постепенно тонул за туманной полоской горизонта. Скоро берег исчез, вокруг ничего не видно, кроме колеблющейся громады воды.

Море дышало, поднималось огромными пологими волнами. Небольшой катер на них казался удивительно легким. И всякий раз, когда волна поднимала судно, Гурька всем телом ощущал страшную силу моря.

Море играло с катером, качало его на своих глянцевитых ладонях. Казалось, это оно, а не мотор двигает катер вперед, передавая его с одной ладони-волны на другую.

Море пугало. Хмурое, бескрайнее, оно гневно дыбило серо-свинцовые волны, не замечая катера — жалкой скорлупки, которая, казалось, целиком находится в его власти.

И Гурькой овладела робость перед грозной стихией. Он казался себе ужасно слабым и ничтожным в сравнении с нею.

Сидевший рядом Николай что-то ел, уставившись светлыми глазами в палубу.

А Гурька почувствовал себя плохо. И почему этот Лизунов все время ест?

Гурька стукнул его по руке, вышиб кусок хлеба.

— Брось, Лизун. Не нажрешься никак.

Николай обиделся.

— А тебе чего надо? Не твое ем.

Гурька отошел к корме. На гребнях волн курчавилась пена, катер подбрасывало так, что Гурьке иногда казалось, словно он отделяется от палубы и она уходит из-под его ног. Волны ударяли о борт катера, и брызги летели на палубу. Иная волна, словно не рассчитав прыжка, падала перед самым бортом, рассыпалась косматой гривой и, нарастая снова, скользила вдоль судна с клекотом и урчаньем.

Ребята перебрались на высокую, носовую часть катера.

Из рубки вышел боцман, спросил:

— Что, товарищи, болтает немного?

Ему никто не ответил.

— Ничего, — сказал боцман. — Небольшой свежий ветерок и только. Не больше четырех баллов. Скоро будем на месте.

Гурька стоял на узкой металлической лесенке и держался за поручни.

Волны одна за другой перекатывались через корму, и вода попадала через люк в трюм.

Боцман заметил это и закрыл крышку люка. По палубе он ходил спокойно, словно по твердой земле, и Гурька подумал, что ему придется долго привыкать, чтобы чувствовать себя в море так же уверенно, как чувствовал и вел себя боцман.

У Гурьки нарастал противный приступ тошноты. Он открыл рот и жадно хватал им прохладный сырой воздух.

Михайлов тоже вышел из рубки. Он стал на самом носу катера и делал какие-то распоряжения мотористу. Несмотря на ветер, густой туман плотной пеленой обступил катер, и в десятке метров от него уже ничего не было видно.

Гурьке совсем стало плохо. Он так и не смог справиться с приступом тошноты и повис над бортом.

Боцман стоял рядом и держал его за бока, чтобы не свалился в воду.

— Ничего, ничего, Захаров. Моряк из тебя все-таки получится. Соображаешь? Ну, а если соображаешь, то все остальное пустяки. Редкий человек перенесет первую качку спокойно. Потом пройдет. Привыкнешь. Один-два похода, и все как рукой снимет. Вот твой друг, Лизунов, жует. У некоторых так и проходит. Ты травишь, а его голод одолевает.

Гурька посмотрел на Николая. Тот стоял, прислонившись к рубке, и ел воблу.

Показались Соловки. Сначала это были отдельные скалистые острова без каких-либо признаков жизни. Потом появился маяк на лесистой, похожей на шишку горе.

— Гора Секирная, — сказал боцман.

Гора постепенно вырастала из воды, все выше поднимая темную башню маяка.

Уже вечерело. Ветер у острова стих, и качка прекратилась.

В сумерках вырисовывался пологий берег с высокими стенами старой крепости, островерхими башнями по углам ее и в середине, с куполами, монастырских соборов, небольшими домиками поселка.

Это было похоже на сказку. Судно входило в бухту, на берегу которой стояла древняя крепость с несколькими рядами амбразур в башнях. Кажется, сейчас блеснут огни выстрелов, и над морем прозвучит раскат приветственного салюта. Глядя на берег, Гурька вспоминал стихи великого поэта:

Катер лихо развернулся и, стукнувшись кормой о стенку причала, остановился, пуская буруны и синеватые клубочки дыма.

Боцман первым выскочил на берег и скомандовал:

— Станови-ись!

Ребята построились, а потом пошли за боцманом к небольшому каменному зданию, стоявшему неподалеку от крепостной стены.

Боцман сказал, чтобы они подождали его у крыльца, а сам заспешил по широкой крутой лестнице к дверям, над которыми на длинной черной доске золотыми буквами написано: