В 1919 году на общем собрании отряда товарищи единогласно проголосовали за посылку Молокова в летное училище.

…Севастополь. Школа морских летчиков. Курсант Молоков может собрать любую машину, починить мотор, может летать. Но с теорией обстоит дело плохо. Он еще с трудом пишет и неважно читает. Тайком от товарищей он берет уроки, изучает русский язык, физику, алгебру. Настойчивость дала результаты: Василий Молоков хорошо окончил школу летчиков и был оставлен при ней инструктором.

Инструктор из Молокова вышел отличный. На редкость спокойный и уравновешенный, он добивался, чтобы обучаемый сам замечал свои ошибки и сам исправлял недостатки. Достаточно сказать, что из семи первых Героев Советского Союза, трое — Леваневский, Ляпидевский и Доронин — ученики Василия Сергеевича Молокова. Он учил их, как и всех своих воздушных питомцев, летать легко и четко, «не волновать» машину грубыми тяжелыми движениями. Инструктор требовал от учлетов хорошего знания материальной части. «Машину нужно знать, как самого себя», — говорил он и советовал: «Копайтесь побольше в машине, ближе познаешь ее, и она тебя не подведет!»

В 1927 году инструктора В. С. Молокова послали учиться в Военно-воздушную академию имени И. Е. Жуковского, на курсы усовершенствования командного состава. Уехал он в Москву командиром звена, вернулся в Севастополь командиром отряда.

К 1931 году Молокову уже порядком надоело «утюжить» небо над одним и тем же аэродромом. Потянуло на летную работу, связанную с дальними перелетами. Школу можно было оставить спокойно: его ученики сами стали неплохими инструкторами.

С трудом Молоков добился демобилизации.

Его пригласили работать на Север.

В то время самолеты были обезличены — сегодня один летчик на нем летает, завтра — другой. А ведь каждая машина имеет свои особенности, свой неповторимый «характер», к которому надо привыкнуть.

Молоков стал требовать, чтобы летчик, которого он сменял, подробно рассказывал о поведении машины в последнем полете. Это не всем нравилось, и Молокова даже отстраняли от полетов под предлогом, что он, дескать, боится летать.

В конце концов из-за этой обезлички Василий Сергеевич попал в катастрофу — первую и последнюю в его летной жизни… Он летел в Новосибирск на незнакомой, старой машине, с мотором, выработавшим все ресурсы. Полету сильно мешал дым горящих внизу лесов. Летчик потерял трассу. Он стал делать правый вираж и… и очнулся на лесной полянке. Его шлем и очки валялись метрах в пятидесяти от разбитого самолета. У Молокова были смяты ребра. Потом выяснилось, что у машины была «странность» — на правом вираже она имела обыкновение заваливаться.

Молоков полюбил Север. В бескрайних, холодных просторах его, в постоянной белой тишине, в терпеливом ожидании погоды, в тяжелых условиях полета и есть что-то привлекательное для мужественного, умелого человека.

Молоков летал за пушниной, помогал осваивать месторождения тунгусского угля, искал оленьи стада в тундре, перебрасывал изыскателей, разведывавших нефть, руду, возил партийных работников, врачей, учителей.

Он был частым гостем на Енисее, Лене, в Норильске, Дудинке, Игарке…

Однажды Молоков прилетел из Красноярска в Игарку. Здесь он получил телеграмму: «Срочно возвращайтесь в Красноярск». Тут же окружили летчики:

— Вася, слыхал: «Челюскин» в Ледовитом затонул, народ весь на льдину высадился.

Скорее в Красноярск. Только прилетел, получает распоряжение: забирайте летное обмундирование и немедленно во Владивосток. Тут уж Василии Сергеевич понял, что посылают его спасать челюскинцев.

Во Владивостоке Молоков впервые встретился с Каманиным — молодым командиром военного летного отряда, вместе с которым ему предстояло лететь.

Надо прямо сказать, первая их встреча большой дружбы пе предвещала. Каманин летел со своими военными летчиками и не очень одобрительно смотрел на включение в состав его отряда летчика «со стороны». В отряде Каманина было пять нилотов и пять самолетов — полный комплект. Молоков понимал молодого командира и не осуждал его, злая, что Каманин руководствуется исключительно интересами дела: он верил в своих военных летчиков, верил в то, что они справятся с поставленной задачей и не видел необходимости в замене кого-нибудь из них.

Все это честно и открыто Каманин высказал в беседе с Молоковым.

Самолеты уже были бережно погружены в трюм парохода. Прощальный гудок, и «Смоленск» неторопливо отваливает от стенки. Впереди — морокой путь на Камчатку. Как водится, отъезжающие толпятся на палубах, посылая берегу последние приветы.

Молоков на берегу. Он тоже кричит, машет руками, от всей души желая ребятам успеха. Он не плывет: самолета нет, а просто так путаться под ногами незачем.

«А жаль, — думал Василий Сергеевич. — Хотелось бы слетать на льдину. Доказать, что не зря готовился, учился все эти годы. Выполнить долг летчика-коммуниста… А разве сейчас, оставшись без самолета на берегу, я выполняю свой долг? Ведь ребята поехали молодые, горячие, а у меня — опыт полярного летчика, знание Севера… Нет, к черту самолюбие! Дело важнее!»

И в Москву, в Правительственную комиссию отправлена телеграмма, в которой Молоков сообщает о том, что из-за отсутствия машины не может принять участие в спасении челюскинцев, и просит, учитывая его опыт, знания и твердую уверенность в успехе, дать распоряжение о выделении ему самолета. Москва решала недолго. Тут же был получен ответ: «Дано указание о выделении вам самолета, догоняйте пароход».

Четыре часа бешеной езды на катере, и вот он, пароход.

Не медля ни минуты, Молоков попросил Каманина показать самолет. Спустились в трюм, Каманин указал на фюзеляж самолета, выкрашенного в темно-голубой цвет, с цифрой «2» на борту. Так и вошла потом эта машина в историю челюскинской эпопеи как молоковская «Голубая двойка».

В те дни Камапин записал в своем дневнике:

«Получил еще одну телеграмму Куйбышева: «Прикомандировать к отряду гражданских летчиков, в том числе Молокова…» Молоков! Никогда его пе видел, но знаю хорошо. Когда мне было семь лет, Молоков уже летал. Инструктор, обучавший меня летать, сам учился у инструкторов, которых обучал Молоков. Признаюсь, не очень-то мне удобно быть над ним начальником».

Через несколько дней новая запись:

«С Молоковым — теплые отношения. Я подошел к нему не как начальник к подчиненному, а просто как к партийному товарищу и опытному полярному летчику, и он подошел к нам без амбиции. Другой бы, вероятно, кичился: я, дескать, старый полярный летчик, а вы — молокососы! У Молокова даже намека нет на такое отношение».

«Смоленск» с трудом пробился сквозь льды до мыса Олюторского. Дальше на Север плыть уже невозможно. На широких плоскодонных лодках разобранные самолеты доставлены на берег. В это время в кают-компании в последний раз уточнили маршрут перелета. Его наметили почти по прямой: Олюторка, Майно-Пыльгино, через Анадырский залив в бухту Провидения и оттуда на мыс Уэлен. Четырехсоткилометровый полет на сухопутных машинах над морем был, конечно, риском, но трезвым риском.

Стоял ясный и морозный день. Но в Арктике летчик при вылете никогда не знает, какая погода ждет его впереди, за каких-нибудь сто километров. Сейчас ясно, а через несколько минут заведут свой хоровод ветер и снег.

21 марта пять однотипных самолетов Р-5 развернутым строем, римской пятеркой, вылетели из Олюторки.

Самолеты летели над Корякским хребтом. Под ними были горные вершины, то остроконечные, как пирамиды, то пологие, покрытые сверкающим на солнце снегом, с темными ущельями. Как всегда, над горами болтало. Самолеты шли, словно спотыкаясь по воздушным ямам и кочкам. Вернее, не шли, а ползли. Сильный ветер бил в лоб, снижая скорость до семидесяти километров в час. Машины были перегружены. Каждый летчик взял с собой бензина па десять часов полета, спальный мешок, лыжи, паяльную лампу для обогревания мотора, запасной винт для самолета, примус, полуторамесячный запас продовольствия на случай, если придется затеряться в тундре.