У Куща вытянулось лицо, весь он напружился, красные, воспаленные глаза его вспыхнули.

— Знаю, чувствую душой, что для тебя мое сообщение будет тяжелым. Вот, — Дремов протянул альбом, но пока не выпускал его из рук, — думаю, ошибки здесь нет и ты сам разберешься, что к чему.

Возвратясь за стол, майор долго смотрел на первый снимок, казавшийся ему мутным пятном. Правда, временами он видел хохочущее, искаженное ужимками лицо незнакомой растрепанной женщины. Перевернул вторую, третью, четвертую страницы — листы быстро замелькали перед его глазами. Когда был перевернут последний лист, майор сорвался с места и, бросившись к стене, на которой висел портрет жены, сорвал его вместе с гвоздем и, швырнув к двери, стал неистово топтать ногами. Мальчик испуганно взвизгнул и, прижавшись к спинке стула, закрылся руками.

— Нет у нас мамки! Это не наша! — закричал майор не своим голосом, продолжая топтать портрет. — Шкура! Предательница! — Рухнув на диван, он забился в судорогах.

Пришел подполковник Нырков. Вместе с Дремовым ему удалось несколько успокоить офицера, и тот, поднявшись с дивана, снова сел за стол. Подперев руками голову, уставился в потемневшую от времени доску.

…Пробыл Дремов в медсанбате двое суток, а утром третьего дня, чувствуя себя лучше, уехал.

Садясь в «санитарку», распорядился:

— В штаб дивизии!

В хате, где разместился генерал Булатов, Дремов увидел за длинным столом, кроме комдива, начальника отдела СМЕРШ подполковника Логинова и председателя трибунала дивизии подполковника Корбуна. В двух шагах от стола стоял, опустив угловатую голову, давно не бритый мужчина неопределенного возраста, саженного роста, с огрубевшим, синим от самогона лицом. Он время от времени перекладывал из одной руки в другую измятую фуражку военного образца.

В комнате было тихо, пахло керосиновой копотью. Над головами повисла жидкая пелена табачного дыма. И генерал, и оба офицера просматривали наспех подготовленные дела арестованных. Заметив бесшумно вошедшего Дремова, комдив подал знак: «Садись».

— Ты что же, так сразу и поверил, что Красная Армия разбита и что Советской власти пришел конец? — Вопрос генерала повис в воздухе. Переступив с ноги на ногу, мужчина не ответил. — К тебе, Омутов, обращаюсь.

— Ничему не верил, — послышалось словно из подземелья.

— Не верил? Тогда зачем за людьми охотился? — спросил Логинов. — Зачем своих предавал?

— Посылали, насильно заставляли, — еле выдавил из себя Омутов и добавил: — Он это… Егор.

— Кто, кто? — переспросил Логинов.

— Староста. Кулацкий объедала, — зло зыркнул глазами Омутов.

— А Онучин как? — спросил Корбун.

— Тот еще почище. Смотался, собака. Бежал, волкодав.

— Далеко не уйдет, — заметил генерал.

После непродолжительного молчания Булатов вновь поднял на Омутова глаза.

— Люди на фронте воюют против немцев, в тылу партизанят, а ты, здоровый мужик, стал изменником, предателем. Служил фашистам, выслеживал партизан, — с болью в голосе говорил генерал.

Омутов вздрогнул как ужаленный, вскинул голову, встряхнулся всем телом и с гневом прокричал:

— Не предатель! Не служил! Это он, Егор, травил, что псами.

— Как мог кто-то принудить тебя переметнуться на сторону врага? — поднявшись с места, спросил Логинов.

— Да, да. Расскажи об этом подробнее. Все как было, — подтвердил Булатов. Омутов еще больше смял фуражку, что-то промычал, но сказать так ничего и не смог. — Что, туго? Язык не поворачивается или память изменила? — еще раз вмешался генерал.

— Так точно. Не поворачивается. Прилип. Никак не могу начать, — вздрогнувшим голосом проговорил Омутов, облизывая пересохшие губы. — А говорить тут просто. Когда мы оказались в окружении без своего командира, то и расползлись, как тараканы, кто куда. В Белоруссии это было. Остались мы с дружком. Он с «дегтярем», я с коробками. Порешили, пока имеем пулемет с патронами, фашисту живьем не сдаваться, драться до последнего и пробиться к своим, а оно так вышло, что скоро дружок растер рану, вздулась у него нога, что колода. Тащил я его еще несколько ден, а он все хуже. «Нет, — говорит, — оставь мне пулемет и коробки, а сам давай двигай. Мне не уйти, я для тебя помеха. Пробивайся, а если дойдешь, то и расскажи, как это мы…» Просил я его, так ни в какую. «Иди, — говорит, — а только меня вон на тот бугорок дотяни, чтобы было видно, как пойдут немцы, я их перед смертью из пулемета шарахну». Я и оставил его. А сам пошел. Где свои, где немцы — откуда знать? Осталась одна лишь тяга к дому. Она и вела. А там жена, считай, еще девчонка, да мать. Встретили, не прогнали. Полгода таился под полом. Так он, Егор, пронюхал. Ночью подстерег. А дальше что? Куда убежишь? Все, злодей, через своих подстроил так, что никуда не сунешься. Попытался к партизанам податься, так те ни в какую. Не хотели признавать. Боялись.

— Правильно делали. Как признавать предателя? — сказал Корбун.

Омутов, затрясшись закричал:

— На! Хоть стреляй. Не предатель я! Никого не ловил, не предавал! Еще на финской весь вот! — Он рванул штанину, оголил до колена ногу и показал здоровенный белый рубец. — А это что тебе? — Он рывком задрал рубашку, показывая еще один рубец на лопатке. — И теперь с ними не бежал! Не предавал! Так получилось. А тут эти… Егор да Онучин!

— Постой! Постой! Что так распалился, — остановил его Логинов.

— Распалило то, что не прятался, к своим шел. Искуплю! — выкрикивал Омутов.

— Ладно. Тебя поняли, но ты все же подумай на досуге. — Булатов поднял на Омутова усталые глаза, а когда того увели, негромко проговорил: — Здесь поспешность ни к чему. Следует разобраться. Пуля не вестовой, назад не возвращается.

— Совершенно верно, — охотно поддержал комдива Корбун, но Логинов был иного мнения.

— Нельзя ему верить. Ни ему, ни другим. Смотрите, их сколько еще. — Загибая пальцы, Логинов стал перечислять арестованных: — Староста Бурковский, его дочки, жена Онучина да этот, стервец, прикидывается теленком, и ему начинают верить… — Логинов не успел закончить мысль, Булатов перебил его:

— Говоришь, Бурковский? Егор? Староста, что ли? Какой он из себя?

— Как вам объяснить? Мужичишка среднего роста, лысый, глазенки колючие, сытенький. Да, вот еще, шрам у него на лице, у левого виска, — уточнил Логинов.

Булатов замер. На лбу выступил холодный пот. «Бурковский, Егор… Среднего роста, со шрамом», — торопливо замелькали мысли.

— Не может быть, чтобы этот был Егором! Егор погиб. Сам видел.

— Ну как же так? Бурковский. Егор. Вот он, — потряс подполковник жиденькой папкой.

— Тогда давай его сюда! — велел Булатов, садясь за стол. — Взглянем без твоих святцев. С него бы и начинать.

— Совершенно верно. Следует брать быка за рога, — вставил Корбун.

— Надо еще разобраться, где бык и какие у него рога, — возразил Логинов. — Не начни с Омутова, не много узнали бы о Бурковском. Докладывал же, что мы с него уже начинали. Не успели спросить, свалился в припадке.

— И все же давай посмотрим на этого припадочного.

Пока Логинов ходил распоряжаться в отношении старосты, у Булатова в сознании все яснее воскресали события далеких лет, когда он в гражданскую войну попал к буденновцам. Перед глазами встал, словно для показа вытянувшись, длинный, ширококостный, ясноглазый, на диво добрый его первый командир Егор Бурковский.

Ввели старосту. Тот, шаркая толстыми ногами, тяжело остановился посреди комнаты, как бы не зная, куда дальше деваться.

Булатов хотя и готовился к этой встрече, не смог сразу поднять на вошедшего глаза, а когда взглянул, почувствовал бешеное биение сердца. Задрожали руки, по спине пробежал озноб. Не мигая, он долго смотрел перед собою, как бы видя вошедшего в застывшем мареве. Лишь спустя несколько минут, когда ему удалось овладеть собой, он вдруг все понял.

— Так вот с кем пришлось встретиться, — тихо произнес он.

Убедившись, что имеет дело именно с тем палачом из деникинской армии, который под Воронежем допрашивал и Егора Бурковского, и его — Булатова, и многих других красноармейцев, генерал вспомнил и фамилию этого беляка: «Да, да! Это он — Стрижень».