Хотя после разлуки с мужем прошло фактически семь лет, Анна Павловна по-прежнему гордилась им. При мысли о нем неизменно светилось ее лицо, а того, что произошло в последние дни, после встречи с Черемных, она не могла себе объяснить. А было это так. Однажды, когда Черемных уже чувствовал себя хорошо, Анна Павловна после сделанной ему вечером перевязки нестерпимо пожелала побыть рядом с ним хотя бы несколько минут, поговорить по душам. За все долгое мучительное время разлуки с мужем с нею такое случилось впервые. Не раздумывая, она поспешила в палату к подполковнику, а когда наклонилась над ним якобы для повторного прослушивания сердца, то поняла, что оно, как и ее собственное, стучало возбужденно, трепетно. Потянувшись к ней, он прикоснулся губами к ее щеке, а его руки сильно и бережно привлекли ее. Тогда-то она на какие-то секунды и потеряла над собой власть.

Залечив рану и значительно окрепнув, Черемных выписался из госпиталя, но ему и теперь казалось, что появление Анны Павловны в его палате произошло как бы только сегодня, а ее рассказы о разлуке с мужем и ее страданиях продолжают жечь его душу. «Да. Тогда и я поведал ей о многих своих житейских тайнах и даже о том, как тяжело одиночество».

Он довольно болезненно расценивал уверенность Анны Павловны в том, что она обязательно встретится со своим мужем. Эта уверенность раздражала его. Он хотел, чтобы Анна Павловна полюбила его. Он с упоением вспоминал тот момент, когда она — Анна Павловна — в бреду или угаре произнесла слова: «Вот, кажется, и дождалась…» Прислушиваясь к учащенному биению своего сердца, он в таких случаях придирчиво спрашивал у самого себя: «Были ведь такие слова? Произнесла же она их тогда, «повторно прослушивая сердце»?»

Поднявшись с табуретки, на которую опустился, как принято по обычаю перед отправлением в дальний путь, он направился в сторону кабинета главного хирурга. Он намеревался сделать Анне Павловне официальное предложение и убедить ее в том, что она не права, откладывая свое решение до окончания войны, он хотел вырвать у нее заверение, что, как только он добьется разрешения на ее перевод к месту его службы, она без промедления прибудет к нему в действующую армию.

10

Было тихо, безветренно. Незаметно надвигались сумерки. Деревья, начинающие желтеть, стояли понуро. Пахло ранней лесной прелью. От притушенных солдатских костров сочился густой пряный дымок, а Дремов, лежа вверх лицом, слушал, как полк, пробудившись после дневного отдыха, приходил в движение, как тихий шепот становился громким говором, как то совсем рядом, то где-то подальше позвякивало оружие, фыркали лошади. А впереди, на опушке леса — в районе расположения взводов пешей и конной разведки, — уже заливалась гармошка.

Тревожась из-за длительного отсутствия подполковника Великого, вызванного в штаб дивизии за получением боевого приказа еще в середине дня, Дремов то и дело приподнимался на тарантасе, поглядывал вдоль дороги, уходившей от расположения полка в тыл, посылал на опушку леса ординарца, но тот, возвращаясь, разводил руками. Лишь когда совсем стемнело, послышались знакомые торопливые шаги. Дремов понял, что наконец-то возвратился начальник штаба.

Великий выглядел до крайности возбужденным.

— Куда пропал? — встретил его Дремов вопросом.

В ответ подполковник только махнул рукой и быстро развернул карту. Выхватив из-за голенища красно-синий карандаш, он стал докладывать:

— Так вот какая петрушка получается. В этот район, — указал он карандашом на юго-западный угол карты неподалеку от Тихомира, — полк должен прибыть к утру, так, чтобы к рассвету все замерло на месте. Но это только присказка. Сама сказка значительно сложнее.

— Давай и сказку. Попробуем разобраться.

Великий вздохнул и чмокнул губами.

— Сказка не из приятных. Вот видите. — Он чиркнул карандашом вдоль нанесенного на карту маршрута.

— Да-а! — протянул Дремов, присматриваясь к извилистому прочерку коричневого карандаша, убегавшего из района расположения полка к западу, а затем резко разворачивающегося на юг вдоль линии фронта. — Вот тебе и петрушка. Не ошибка? Кто наносил?

— За точность ручаюсь. Никому не доверялся, нанес своей рукой, — поспешил Великий. — Есть места, где хоть на животе ползи. В каких-то трехстах метрах от противника. Вполне может напакостить. Автотранспорт тыла разрешили пустить по маршруту соседей. Это будет подальше.

— Да, стало тесно на матушке-земле, — вздохнул Дремов.

Подошел замполит. Глядя на командира, насупился.

— Был ведь договор, Иван Николаевич. Обещали лежать спокойно?

— Обещал, обещал, — виновато заторопился Дремов, чувствуя, как опять закружилась голова. — Кончаем. Всего пару минут.

Полку предстояло пройти ночным маршем вдоль реки по ее левому берегу около трех десятков километров. А на правом берегу противник! Без строгого соблюдения дисциплины марша подразделения полка могут попасть не только под артиллерийский, но и под пулеметный огонь. Об этом надо было растолковывать каждому бойцу. Подготовить каждую повозку, каждую лошадь, чтобы ничего не стучало, не бренчало. Вот все и забегали.

Как и другие подразделения полка, тщательно готовилась к маршу и полковая минометная батарея. Старался весь личный состав, но особую скрупулезность проявлял старшина Гнатюк. Не забывая о разговоре, состоявшемся у него с командиром полка перед началом битвы на дуге, он изо всех сил старался доказать, что случай с самогонкой был единственной его оплошностью за два года службы в полку и что он, Гнатюк, выдержав жестокий удар, нанесенный врагом по его семье, в дальнейшем «не посрамит земли русской», будет мстить фашистам за ее поругание, за кровь отцов и слезы матерей.

Старшина лично проверил оснастку каждого миномета, по-хозяйски ощупал каждый ящик с минами, осмотрел снаряжение у бойцов и наконец добрался до еще не остывшей походной батарейной кухни. Выдохнув через отросшие усы, пристально посмотрел на ездового.

— А тебе, водитель кобылы, все ясно? — спросил он врастяжку.

Щуплый белобрысый паренек с васильковыми глазами, зыркая из-под мохнатых ресниц, затараторил:

— Как не понять, товарищ старшина? Все ясно. Колеса начинил тавотом так, что не пикнут, все пожитки упаковал, увязал. Дровишки вон тож…

— Ну, ну, — довольно улыбнулся старшина. Минометная батарея к переходу была готова.

Чем быстрее сгущались сумерки, тем больше оживлялся лес. Прошло еще совсем немного времени, и заросшая бурьянами лесная дорога, раздвигаясь, зашуршала, захрустела под ногами сотен бойцов да истертыми колесами полкового транспорта. По ней, словно по тесному ущелью, потянулась, вздрагивая под тяжестью снарядов, мин, патронов и другого военного имущества и продовольствия, полковая колонна. Притихнув, она с напором устремилась вперед, чтобы самые опасные участки маршрута проскочить, пока не просветлеет небо.

Лежа в тарантасе, Дремов напряженно вслушивался: ему казалось, что полк движется крайне медленно. Хотелось самому сорваться с места, выскочить вперед, повести за собой людей. Побыстрее повернуть на юг и уйти от близкого соприкосновения с противником… Но он сдерживал себя, понимая, что люди делают свое дело и делают его хорошо.

Опрокинувшись навзничь, Дремов стал вспоминать свои молодые годы, службу в Житомире, своих командиров-наставников и расставание с ними при переводе в Белоруссию. Там он встретился с Анной. Казалось, что радости не будет конца, что вместе они обретут свое счастье. И вдруг все оборвалось… Где она сейчас? Никаких вестей. Да это и понятно. Теперь ищут и еще будут долго искать друг друга миллионы людей.

От грустных мыслей не так-то просто избавиться. Дремов закрыл глаза. Тяжело вздохнул. Тихо шуршали по песку колеса тарантаса. Со стороны противника изредка потрескивали пулеметные очереди, но теперь они раздавались уже где-то далеко в стороне. Успокоившись, Дремов прикорнул.

Через час с небольшим по спицам колес дробно застучали ветки придорожного кустарника, а еще через несколько минут над головой замелькали черные шапки сосен. То здесь, то там вспархивали потревоженные появлением людей птицы. Дремов приподнялся. Далекое небо серебрилось угасавшими звездами. «Светает», — подумал он. В ушах зазвучал строгий булатовский голос: «Укрыть! Замаскировать!»