Дремов тоже поднялся. На опушке рощи появилась Ядвига Соколова — врач полкового медпункта.

— Я к вам, — просто сказала она. — Капитан послал.

— Ну что ж. Раз попался — готов на казнь, — пошутил Дремов.

— Вот вам, — расстегнув медицинскую сумку, Ядвига протянула заранее приготовленные пакетики. — Это от бессонницы, но принимать только в самых крайних случаях, когда уж совсем невмоготу станет…

Иван Николаевич улыбнулся, а Ядвига, стараясь не выдать своего возбужденного состояния, быстро проговорила:

— Но капитан велел послушать вас, посмотреть…

— Тогда прошу в блиндаж.

Ядвига согласно кивнула головой.

Осторожно ступая, Дремов шел за ней, и казалось ему в эту минуту, что наступило на земле самое счастливое время, что нет никакой войны, нет ни ран, ни смертей. Только есть первая вечерняя роса, брызнувшая на крутую зелень листвы, чистое, усеянное россыпью мелких звезд синее небо да напоенный степной горечью воздух.

Глядя на стройную фигуру с покатыми плечами, на плавные, неторопливые движения, на несколько склоненную голову с пучком золотисто-русых волос и прислушиваясь к приятному грудному голосу, Дремов острее, чем когда-либо, ощутил, что появление женщины, да еще такой красивой, здесь, на переднем крае войны, где незримо витает смерть, смягчает очерствевшие, необласканные солдатские сердца. «Не зря раненые, взывая о помощи, кричат не иначе как «сестричка», «сестрица». Никакой «милосердный брат» ее заменить не может, а если он и попадается в боевых порядках атакующих, то и его зовут они «сестричкой», — подумал Иван Николаевич.

— Прошу. — Приглашая Ядвигу, Дремов легонько притронулся к ее плечу кончиками пальцев. Несмело шагнув, Ядвига покраснела, а оказавшись в блиндаже, остановилась в нерешительности.

Но как только Ядвига потянулась к сумке, Дремов остановил ее.

— Не спешите. Распорядком дня предусмотрена процедура принятия пищи. Давайте с неё и начнем. Как раз время, — пошутил Дремов.

— Нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз. Меня ждут раненые и больные…

— Жаль. Но, как говорится, потчевать можно, неволить грех.

Выслушивая командира, Ядвига вновь и вновь возвращались взглядом к рваному рубцу под правой ключицей, где прослушивались сухие хрипы.

— Надо бы снимочек, — тихо проговорила она, как бы лишь для себя, но Дремов услышал.

— Рентгеновский? Так он есть. Давно таскаю. Правда, несколько помят, но думаю, что нужное сохранилось. К сумке он.

Ядвига без труда отыскала снимок. Рассматривая против слабого света потемневшую пленку, она вздохнула.

— Кое-что можно разобрать, но надо бы вам показаться специалистам в медсанбате. Важно болезнь предупредить.

— Согласен, но теперь не до себя. Не это главное.

— Как сказать, — возразила Ядвига. — Время надо найти.

Проводив врача, Дремов еще долго смотрел ей вслед. «Может быть, сейчас где-то вот так же кого-то уговаривает и моя Аннушка».

Никогда не забывая о муже, Анна Павловна была уверена, что он непременно жив, а то, что о нем пока не удалось хотя бы что-нибудь узнать, она объясняла прежде всего тем, что с первых дней войны началось такое огромное движение людских масс в разных направлениях, что отыскать человека стало не проще, чем иголку в стоге сена. «Ему найти нас так же сложно, как и мне его. А что нет ответов из лагеря, так до этоли там теперь?» — рассуждала она.

Правда, в Москве после возвращения от следователя Анна Павловна на какой-то миг поверила «друзьям» — допустила мысль, что они говорили правду, и усомнилась в чистоте поступков и верности мужа, за что и казнила себя все эти годы. Заикаясь и перебивая друг друга, «друзья» настоятельно убеждали ее, что в молодости все возможно и что ее муж не составляет исключения. «Заграница. Масса соблазнов. Как не закружиться голове», — ухмылялись они.

«Друзья» настоятельно рекомендовали скрыть от дочурки, кто ее отец. «Нельзя калечить детскую душу». И хотя Анна Павловна их советы во внимание не приняла, на деле получилось так, что Зина своего отца не знала. Главной причиной было то, что родители Анны Павловны отнеслись к зятю далеко не доброжелательно. Его особенно недолюбливала мать, свалившая на Дремова всю вину за то, что Зина родилась вне брака, когда Анне только исполнилось восемнадцать. Внучку бабушка из рук не выпускала, а о том, чтобы ребенок находился у родителей, не хотела и слушать. Так что видел Иван Николаевич свою дочь всего несколько раз, и то когда она была совсем крошкой.

Поняв фальшь мнимых друзей, Анна Павловна поспешила с ними расстаться. Жила она в постоянной тревоге. Не спала ночами, ждала, что вот-вот постучатся в дверь. Боялась каждого шороха. Иногда возникала мысль бросить аспирантуру и уехать с глаз долой, но, с одной стороны, сдерживала ее почти завершенная работа над диссертацией, а с другой — понимание того, что, уйдя от людей, не уйдешь от себя.

Защитив диссертацию, она принялась настойчиво внедрять результаты своих исследований в практику нейрохирургии. А вскоре грянула война. В первый же день при налете фашистской авиации на Минск Анна Павловна была ранена: несколько бомб попало прямо в здание медицинского института. Очнувшись в санитарном поезде, она решила, что всем ее стремлениям, надеждам, да и горю пришел конец, что ей, раненной в голову, не выбраться из душного, задымленного вагона. Но такое тяжелое состояние продолжалось недолго. Увидев, вначале в поезде, а затем в госпитале, как, не щадя себя, трудятся не только врачи, но и санитарки, не отходя от раненых по нескольку суток кряду, лишь бы облегчить их муки, Анна Павловна переборола свой пессимизм. Она стала с нетерпением думать о том, как бы побыстрее выздороветь, а как только поднялась на ноги, не дожидаясь полного выздоровления, включилась в работу. Для госпиталя, не имевшего нейрохирурга, ее появление было счастливым случаем.

Прошло менее полугода, и об Анне Павловне пошла добрая молва. О ней стали говорить как о враче, знающем свое дело в совершенстве. Такого мнения было о ней и руководство и коллеги-врачи. Сама она испытывала особое удовлетворение, когда удавалось спасти от неминуемой гибели, казалось бы, почти безнадежных. Успехи в работе несколько заглушали точившую сердце тоску, но забыть о потере семьи Анна Павловна так и не могла. Когда же начинала оценивать возможные последствия, то приходила к заключению, что лучше не бередить раны.

После возвращения от Дремова Ядвига промаялась всю ночь, а поднявшись до восхода солнца, почувствовала расслабленность. Пошатываясь, она распахнула занавешенный плащ-палаткой вход в землянку и, опустившись на приступок, прислонилась спиной к сырой стенке. Хотелось наконец как-то избавиться от навязчивой мысли. Ей было обидно, что Дремов отнесся к ней как-то подчеркнуто учтиво, даже равнодушно. Ее появление на НП, как ей казалось, не произвело на него заметного впечатления. «А я-то любовалась им. Он такой мужественный, отважный, умный, что не полюбить его нельзя». Думая так, Ядвига вздрогнула. «Неужели вновь влюбилась? И опять с первого взгляда? Видно, первый урок не пошел впрок». Вспомнилось, как студенткой бегала с девчонками по анатомичкам, клиникам, стремясь прочно усвоить сложные науки, и о том, как перед выпуском совсем случайно познакомилась в пригородном поезде с чертовски симпатичным, рыжим, как огонь, лейтенантом-танкистом и с первого взгляда влюбилась в него по уши. Сразу после выпускного вечера пошли в загс, расписались, но радости только и было, что до свадьбы. Совсем скоро обнаружилась разность взглядов на самые важные вопросы жизни. Не проявляя терпимости к характеру своего огнеметного мужа, заявившего без всяких обиняков, что ему нужна домашняя женка, а не заумная докторша, сразу посчитала себя соломенной вдовой. Поэтому, когда его перевели в другой гарнизон, туда с ним не поехала. На том супружество и закончилось.

Потом Ядвига часто думала о своей несложившейся семейной жизни и, естественно, о муже, которого, очевидно, потому и оставила, что не успела по-настоящему узнать. «Молодость, в голове ветер. Вот и результат», — частенько вздыхала она. Слышала о нем в начале войны. Говорили, что здорово отличился в боях под Духовщиной.