Ясно ничего не было, но кто ж из самоуверенных молодых в этом признается. Выпустили семерых проинструктированных в коридор, перемешали там с толпой сверстников, но назад пригласили уже восьмерых. Посадили полукругом. Восьмого, который о договоренности ничего не знал, поместили последним.

Ставят перед ребятами на столик две пирамидки, белую и черную. Спрашивают, какого они цвета.

Первый с явным удивлением — тоже, мол, нашли о чем спрашивать — говорит: «Обе черные, конечно!»

Камера в это время крупно показала восьмого — у того, как услышал ответ, ухмылочка: «Бывают же идиоты на белом свете!»

Спрашивают второго: «А вы как думаете: какого цвета эти пирамидки?»

Тот эдак небрежно: «Черные они, черные».

Восьмой огляделся с улыбкой, приглашая других посмеяться над явным бредом, но те сидели и слушали с полной серьезностью.

Третий ответил неуверенно: «На мой взгляд, они обе — черные».

У восьмого тут и челюсть отвисла: «Куда это я попал?»

Четвертый — резко: «Конечно, черные! Никаких сомнений».

Восьмой помотал головой, словно стараясь проснуться.

Пятый — лениво, чуть ли не зевая: «Да черные они, черные…»

Восьмой обмяк.

Шестой отрапортовал по-военному: «Черные! Обе!»

Восьмой протер глаза и внимательно присмотрелся к пирамидкам.

Седьмой был вдумчив: «Безусловно, эти пирамидки — черные». Восьмой сглотнул, вспотел и, когда его спросили, кивнул: «Пирамидки… черные…»

«Обе?» — спросили у него доброжелательно.

«Да, — подтвердил он уже уверенно. — Обе!»

Вот с тех пор, после этого фильма, и воцарился в душе Кузнецовой относительный покой: и она не сумасшедшая, и другие не идиоты. Просто на белом свете много людей, которые видят то, что им говорят. Не считая тех зрячих, которые поддакивают из лени или трусости. Называется это конформизм. Разновидность гипноза.

Хватает и тех, кто его умело использует.

А Надежде повезло. Она видит то, что видит.

Убедившись, что для многих понять мир — тяжкий труд, Надежда отныне нередко предпочитала промолчать. Но иногда, если долго жила одна, без любимого или накатывал очередной «красный день» в ее женском календаре, срывалась. Вот и в тот день, когда сна всенародно обвинила отсутствовавшую Зину Рыкалову в краже своего пейджера, совпали сразу оба фактора: больше месяца отсутствовал ее ненаглядный Олег Комаров да еще на нее «накатило». Что не оправдывало, но, по крайней мере, объясняло. Вот почему она потом радовалась, что Зина Мицупися ее явно избегает, упорно не показываясь в офисе, если там Надежда. Это избавляло от неприятного разговора и давало время подумать. Думать было о чем.

Каким образом Зина причастна к несчастьям Панкратовой?

Не верила Надежда в случайность совпадений. Но она, опять-таки в отличие от многих, спрашивала при этом себя: не «почему?» — этот вопрос обращен в прошлое, а оно слишком сложно да и минуло уже. Надежда предпочитала стараться понять: зачем? Этот вопрос полезнее, потому что обращен в будущее. Зачем кому-то делать то-то и то-то? И зачем это ниспослано ей, Кузнецовой, — что она должна понять?

Но никак у нее не получалось догадаться, зачем Зине или кому-то еще сживать со свету именно Панкратову. И что еще могут сделать плохого ее настрадавшейся подруге? Пока она этого не понимала, она боялась что-либо предпринять в отношении прохиндейки Мицуписи.

Ответ, как водится, если хватает выдержки дождаться, пришел сам. И оказался неожиданным.

Сначала вернулся из командировки Олег Комаров.

Появился он рано утром. Перед этим позвонил из аэропорта, что через пару часов будет, а потом позвонил и в дверь. Он всегда предупреждал о своем приезде за несколько часов и никогда не брал, уезжая, ключей от ее квартиры. Сперва ее это обижало. Казалось, что так он демонстрирует ей что-то. Будто ставит на место. Потом она привыкла. А потом поняла: у него есть свои счастливые приметы, и пока они помогают им быть вместе, надо и ей их соблюдать.

Олег опять вернулся раненый. Только не с палочкой, как полгода назад, а с рукой на перевязи. Оказалось, что у него дыра в плече. На вопрос Надежды он, как обычно, отшутился:

— Пчелка укусила, лапонька. Вот аккурат там, где кончился бронежилет, она и цапнула, подлая.

Кузнецова смотрела на него, не зная, плакать ей или радоваться. На всякий случай поплакала, но — с радостным облегчением. Ведь живой вернулся. И — к ней.

Олег не мешал ей плакать, просто стоял прижавшись. Вихрастая его макушка, которая едва доставала ей до плеча, пахла его теплом и военным госпиталем.

Куда он ездил и зачем, Олег, как обычно, говорил скупо. Опять сослался на то, что, охраняя других, приходится подставлять себя. Работа такая. И у нее хватило терпения не приставать к нему с вопросом о том, стоят ли те деньги, которые он за эту работу получает, такого риска. «Пчелка»-то могла ведь угодить и в другое место, не прикрытое бронежилетом. Например, в этот любимый ею высокий, умный лоб. Знать об этом было страшно, но говорить — рискованно. Мужчина, если он мужчина, а не недоразумение в штанах, всегда кому-то или чему-то служит. И коль ты любишь его, приходится любить и его службу. Даже если он служит только одному своему таланту. Даже если и не понимаешь, чему он служит.

Предыдущая подруга Комарова, о которой он сам говорить не хотел, но которую Кузнецова «вычислила» по некоторым его привычкам и к слову рассказанным случаям, этого не понимала. И стала бывшей подругой. Наде не хотелось повторять ее ошибку. Ибо талант охранника у Олега был для нее очевиден, и она понимала: требовать, чтобы он концентрировался на ней одной, все равно что лишать скрипача сцены.

Но про себя она все равно мечтала, чтобы однажды Олегу надоели его служба, связанный с нею риск и расставания с Надеждой. А клин клином вышибают. Поэтому она осторожно, чтобы не потревожить рану, обняла его, поцеловала и, сунув руку туда, куда ей давно хотелось ее запустить, спросила:

— Значит, рыбка, все это — пустые хлопоты?

— Отчего же — пустые?

— Но ведь тебе, наверное, будет больно!

Если ему и было больно, виду он не подал.

Когда жар нетерпения спал, когда они слегка утолили голод друг по другу и она суетилась на кухне, чтобы накрыть мало-мальски приличный стол, Олег, всегда тонко чувствовавший ее настроение, встал, прислонившись к косяку, у нее за спиной и спросил:

— У тебя неприятности?

— Да нет. Скорее — непонятности, — ответила Надежда, не оборачиваясь.

Она ничего не запасала специально к его приезду. Такова была ее примета. Она боялась сглазить, израсходовав на пустяки энергию молчаливого ожидания, которая помогала ему вернуться. Зато сейчас ей приходилось ломать голову, как из имеющегося в холодильнике слепить нечто, соответствующее празднику. Поэтому и Олегу ответила небрежно. В этот миг все тяготившее ее без него и в самом деле виделось ерундой. Он вернулся, он живой, что еще?

— Расскажи мне про эти непонятности, — попросил Олег, подсаживаясь к столу и отставляя подальше от себя пепельницу с дымящейся сигаретой. Она не пилила его за рискованную работу, а он ее — за вредную привычку. Паритет.

— …Очень удачно получилось, — выслушав Надежду, сказал Олег. — Мне сейчас положен отпуск, и я могу вам помочь.

— Вам?

— Тебе с Тамарой.

— А что ты хочешь делать? — с некоторой опаской спросила Надежда. Мужчины, даже любимые, бывают неуклюжи. Да еще «пчелки».

— Вникну в обстановку. Похожу, посмотрю. Поговорю кое с кем. Если что-то обнаружу, то непременно посоветуюсь с тобой. Если успею.

Но первой обнаружила «что-то» сама Надежда.

Лариса Сергеевна Федоровская — из тех невзрачных и тихих женщин, которые словно рождены для того, чтобы носить немаркие мышиные пальто, фетровые боты и в вечных заботах о семье и доме работать за гроши, но зато спустя рукава. Так примерно и шла жизнь, которая ее вполне устраивала. Потому что никакой другой она для себя и вообразить не могла.