В размеренный ход этой работы нежданно ворвался резкий звонок одного из трех телефонов на столе Кудрина. Это был телефон прямой связи со Смольным.

Подняв руку, Кудрин остановил на полуслове докладывающего сотрудника и приложил трубку к уху.

— «Стеклофарфор». Кудрин слушает.

Приглушенный и несколько искаженный голос застучал ему в ухо:

— Федор!.. Вот здорово!.. А я думал, ты еще не вернулся… Что? Нынче утром? Все в порядке?.. Ну-ну!.. Как живешь? Я? Тоже помаленьку… Послушай-ка, ты не заедешь часам к трем ко мне? Ну, минут на десять. Есть разговор… Да нет, по личному. Приедешь — узнаешь… Когда хочешь, только не позднее половины четвертого… Будь здоров! Жду!

Кудрин положил трубку и уже рассеянно дослушал доклад.

Звонил председатель губернской контрольной комиссии Манухин. Звонок неприятно встревожил Кудрина. Кудрин не мог понять, какое личное дело могло быть к нему у Манухина, о котором нельзя было сказать по телефону. И то, что звонил сам Манухин, и что в тоне его разговора было что-то недосказанное и уклончивое, не поправилось Кудрину. Тем более это было неприятно, что Манухин, старый и близкий товарищ, говоря с Кудриным, старался придерживаться обычного для него шутливого тона, но в шутливости на этот раз чувствовалась заметная принужденность, желание прикрыть шуткой что-то, что было не похоже на шутку.

Кудрин недоумевал. Он не мог объяснить себе замеченную перемену в обращении с ним Манухина, не припоминая за собой ничего такого, что могло объяснить эту перемену. Наскоро и уже без увлечения закончив очередные дела, он вызвал машину и поехал в Смольный.

— В чем дело? — спросил он, входя в манухинский кабинет, еще с порога.

Манухин поднял стриженную ежиком, светловолосую голову от синей папки, в которой копался, и под коротко остриженными рыжеватыми усами его тонкие губы сложились в насмешливую улыбку. Он почувствовал волнение Кудрина и несколько секунд смотрел на него, прищурив глаза и покачивая головой, и только после вторичного вопроса, протянув руку, сказал:

— Здравствуй и садись!.. Да ты что ерзаешь?.. Первый раз в контрольную потянули. Ничего, братец, привыкай да не штрафись.

Кудрин с размаху сел в кресло и рассеянно пожал руку Манухина.

— Ну тебя к чертям!.. Не изображай великого инквизитора! — раздраженно заговорил он. — Что стряслось? Какая-нибудь склока?

Манухин, продолжая щурить глаза, строго-испытующе смотрел в глаза Кудрину и вдруг, ударив ладошкой по столу, раскатился дробным звенящим смешком. Сквозь смех он пробормотал:

— Эх ты, дурень!.. Чует кошка… А вот погоди, мы тебя из партии железной метлой. Не шали, не пакости, не обрастай, не впадай в буржуазные заблуждения.

— Что такое? — вскочил Кудрин, потрясенный внезапной догадкой. — Брось паясничать, говори серьезно.

Манухин вытер платком влажные от смеха губы и сразу стал другим, простым, дружелюбным, с ласковой искоркой в светлых глазах.

— Да ты сиди, Федор!.. Сейчас все по порядку. Видишь ли, вчера заявилась ко мне твоя Елена. «Хочу, говорит, с тобой, товарищ Манухин, держать совет насчет Федора». — «Валяй, говорю, товарищ Елена». Тут она мне и начни выкладывать, что ее очень беспокоит твое поведение, а поскольку ты ей муж, то она должна сказать, что наблюдает последнее время нечто беспокойное в смысле партийных уклонов, как-то: желание жирно жить, застой, утрата пролетарской сущности, накопительские тенденции, обрастание буржуазными безделушками, а кроме того, очевидное намерение отбить у своего технического директора его даму коварной артистической внешности.

Манухин говорил полушутя-полусерьезно, в глазах у него бегали лукавые вспышечки, и нельзя было понять, чему он верит, чему не верит.

Кудрин нервно стиснул в пальцах карандаш, взятый со стола, и сломал его пополам. Осколок карандаша ударил Манухина в лоб, и тот потер ушибленное место.

— Ты, браток, спокойней. Свой лоб прошибай, а я все-таки должностное лицо и неприкосновенен.

— Послушай, Андрей, — спросил Кудрин, — ты не привираешь малость?

Манухин снова вскинул взгляд на Кудрина и как-то задумчиво-серьезно ответил:

— Нет! Даю слово, что разговор был именно в этом смысле.

Кудрин помолчал.

— Какая гадость! — наконец выжал он. — Ведь ничего похожего на правду. Не пойму — идиотизм или паскудная бабья сплетня.

Манухин положил ладонь на руку Кудрина.

— Погоди! Я думаю, ни то, ни другое, — мягко, как бы стараясь оправдать поступок Елены, сказал он. — Просто она, как близкий человек, разволновалась… может быть, даже без основательных поводов, и пришла ко мне поделиться своими заботами. Из хороших побуждений.

— С дурацким и лживым доносом? Благодарю за такие хорошие побуждения. Сегодня она выложила «заботы» тебе, завтра пойдет к Петрову, послезавтра к Иванову, и пошла гулять клевета. В чем именно она меня обвиняла? Факты?

Манухин слегка похлопал по руке Кудрина.

— Сдержи нервы! Ни в чем конкретно она тебя не обвиняла. Да и вообще не обвиняла, а беспокоилась, что ты, на ее взгляд, очень переменился за последнее время, размяк, возишься с разными хлюпиками, оторвался от масс… Видно, ее это волнует. Не дерево же — жена!

Кудрин встал и сухо сказал:

— Боюсь, что дерева больше, чем жены… Во всяком случае, спасибо за предупреждение. Но я взрослый, мой партийный стаж побольше, чем у моей жены, и не ей меня учить. Ты меня знаешь. Я не делал и не делаю ничего, что могло бы меня скомпрометировать как члена партии. Нянек мне не надо. Если в твое распоряжение поступят действительно порочащие меня данные, дай им должное направление, а отрывать меня от дела ради чепухи непростительно… Если мы будем подозревать друг друга по бабьему трепу, нам на дело времени не останется. Прости и до свиданья.

Он пожал руку Манухину. Тот улыбнулся.

— Чего же ты так нервничаешь, Федя? Раз прав, значит — прав. А кто прав, тот спокоен.

Кудрин твердо встретил испытующий взгляд Манухина.

— Я спокоен, — ответил он, — но меня сейчас занимают некоторые весьма решающие для меня вопросы. Я над ними много и напряженно думаю, чтоб найти правильное решение. А для этого нужно внутреннее равновесие. И досадно, когда не умеющая думать и ничего не понимающая женщина срывает это равновесие. И из друга становится врагом. Будь здоров, Андрей!

Он решительно вышел из кабинета. В нем закипало неудержимое раздражение против Елены… Глупая, оскорбительная выходка. Объявление войны без резонного повода.

То, что Манухин пытался оправдать ее приход в контрольную комиссию беспокойством о Кудрине, было неубедительно для Кудрина, тем более что оснований для беспокойства не было. Неужели она не могла просто, по-товарищески, спокойно, даже после нелепой вспышки перед отъездом в Москву, поговорить с ним, высказать свои сомнения и тревоги? Неужели он отказался бы так же дружески объяснить ей все, что занимало его последнее время. Если бы даже его объяснения не рассеяли ее сомнений, она могла же поговорить с тем же Манухиным, который не раз бывал у Кудрина, в домашней обстановке, по придавая разговору официального характера. Но появление в контрольной комиссии совершенно меняло положение. Кудрин прекрасно понимал, что, приди не Елена, а любая другая женщина с такими обвинениями против него, могло бы возникнуть уже формальное дело, которое, конечно, кончилось бы ничем, но, во всяком случае, сулило бы много неприятных минут.

Выйдя из Смольного, Кудрин сумрачно стоял у машины, думая, ехать или не ехать сейчас домой? Он боялся встретиться сейчас с Еленой, чтобы в озлоблении не наговорить ей лишнего, оскорбительного. И он придумывал, как бы оттянуть возвращение в дом.

И совершенно нежданно он вспомнил записанный у кассирши на выставке адрес Шамурина. Если поехать сейчас к художнику, то мирный разговор о творчестве, о работах этого интересного и неведомого мастера, знакомство с его трудом может сыграть роль громоотвода, поможет успокоиться и погасит негодование. И, решив ехать, он сказал водителю адрес.