Внезапно ему послышалось веяние теплого ветра и благоухание цветов. В красном мерцании, дрожавшем перед ним, замелькали ветви апельсинных деревьев с темной глянцевитой листвой. Оранжевые тяжелые плоды клонили ветви к земле. Сквозь сетку зелени сквозила густая горячая синева моря.

Гильоме сделал еще несколько шагов. Купа зелени надвинулась еще ближе. Он уже почти входил в нее. Большой апельсин, красно-золотой, теплый, поблескивавший, мягко коснулся его щеки. Он ухватил качающийся плод и очнулся.

Равнина кончалась. Зубчатая лента торосов вплотную вырастала на пути. Торосы наваливались один на другой, громоздились, закрывали путь.

Липкий пот, такой же, как перед падением гидроплана, выступил у него по телу. Он остановился, зашатался.

Он почувствовал, что кто-то поддерживает его под локоть, и как сквозь сон услыхал встревоженный щебет Жаклин. Она трясла его за плечо:

— Альфред… Альфред… Очнись… что с тобой? Ты болен? Нет, нет! Мы же должны идти. Нам нужно домой, Альфред.

Сознание медленно возвращалось к нему. Он увидел хмурые, участливые складки морщин Победителя, вздрагивающий подбородок Жаклин.

Краска стыда забрызгала пятнами его скулы, он выпрямился.

— Ничего, ничего. У меня закружилась голова от блеска. Это уж прошло. В путь, — почти злобно сказал он.

И в то же самое мгновение он увидел на санях позади себя доктора Эриксена. Доктор приподнялся на локте на жесткой брезентовой постели и глядел на Гильоме. В его провалившихся орбитах, обведенных темными тенями, мерцал безмолвный вопрос.

Гильоме, побледнев, отвернулся и, подавшись вперед плечом, с решимостью отчаяния двинулся на склон первого тороса.

По часам пришла ночь, но ночи не было. Солнце, распухшее и пьяное от бессонницы, качалось на горизонте, задевая ледяные выступы, обливая их желтой бешеной кровью.

Победитель сунул за пояс топор, которым он вырубал острые клыки льда на ледяном взгорбье.

— На сегодня довольно, — сказал он глухо, — дорога трудна с непривычки. Мадам тоже устала.

— Нет, нет, monsieur! Я могу идти еще немного, — торопливо ответила Жаклин, облизывая растрескавшиеся губы, — я могу идти. Нам нужно домой, — повторила она с болезненным упорством.

Лицо ее в темном нимбе мехового капюшона было белым — как снег, расстилавшийся под ногами.

Она ухватилась за сани, как бы стремясь столкнуть их с места, но Победитель с мягкой настойчивостью отвел ее.

— Нельзя. Я знаю, сколько можно идти в этих местах. Ночлег.

Гильоме механически опустился на снег, тупо смотря перед собой. Снежная слепота мучила его.

Победитель развязал рюкзак и сварил пеммикан.

— Теперь ложитесь, — приказал он, когда все выпили по чашке густого бульона, — завтра нужно будет подняться раньше. Я думал, мы пройдем больше. Пять километров слишком мало.

Гильоме торопливо закутался в спальный мешок. Жаклин приблизилась к нему.

— Ты нездоров, Альфред? Не нужно, — просительно сказала она, — потерпи, Альфред. Ты же мужчина, ты мой храбрый, неутомимый. Помнишь войну? Помнишь — ты был королем воздуха, как ты сбивал немцев, как они боялись тебя и как восторгалась тобой Франция?

Гильоме молчал. Тяжелая дремота клонила его в темную пустоту.

Жаклин тихо отошла к своему мешку. Когда она проходила мимо саней, тихий, чуть слышный призыв Эриксена остановил ее.

— Простите, фру, — заговорил доктор, когда она села на край саней, — простите, что я остановил вас. Сколько мы прошли за сегодняшний день?

— Пять километров. Monsieur говорит, что это слишком мало. Но так тяжело идти по этим горам. Я никогда не думала, что это кончится так ужасно. И как досадно, что вы больны, — грустно сказала она, не замечая, как он вздрогнул от этих слов.

Несколько секунд стояла тишина, грузная, весомая. Потом Эриксен так же тихо проговорил, глядя в небо:

— Да… я знаю, что я ненужная и губительная обуза.

Жаклин встрепенулась и вскочила:

— Ах, ради бога… какая я глупая. Я совсем не то хотела сказать… Нет… Ведь вы не прибавляете никакой тяжести. Сани скользят легко… Не говорите так, а то я заплачу. Мне так жаль вас, я хочу, чтобы вы еще увидели фрекен Анну… Да, да…

— Хорошо, я не буду больше… Спасибо за вашу доброту… Дайте я поцелую вашу руку перед сном. Завтра все пойдет хорошо.

Жаклин, сдерживая слезы, сняла рукавицу, и потомок викингов доктор Эриксен почтительно и благоговейно дотронулся до обветренной кожи воспаленными губами.

— Теперь прощайте, — произнес он, отпуская ее.

Жаклин, вздохнув, сошла с саней и направилась к мешку. Закутавшись, она еще раз оглянулась на сани. Доктор Эриксен лежал на них, длинный, прямой, вытянувшийся на спине.

На мутно-вороненом небе желтел освещенный боковым пламенем солнца его профиль с заострившимся носом и глубоко запавшими орбитами.

Жаклин вздохнула еще раз и набросила мех на голову.

Доктор Эриксен лежал неподвижно и думал.

Он сознавал свою обреченность. Обе ноги изломаны. Ниже колен каша из размозженных костей и порванных мускулов. Правда, в этом холоде нет особенной опасности гангрены, кости могут срастись. Пусть неправильно, пусть он навсегда останется калекой. Но у него железное здоровье, он может работать и с искалеченными ногами.

Жизнь… жизнь…

Какое умное и прекрасное слово! Жизнь… работа… университет… лаборатория, белокурое и синеглазое видение… Фрекен Анна… Но фрекен Анна знает его полным сил, спортсменом, лыжником. Эти прекрасные прогулки в январских хрупких снегах… Пологие скаты, по которым со свистом скользят лыжи. Испуганный вскрик женщины; его твердые руки, подхватывающие ее стан; близко, близко пылающие щеки и смеющийся рот… Нет, больше не будет этого…

И потом… потом этот черный путь через ледяную неизвестность. Их только двое… Победитель и Гильоме. Победитель — стареющий гигант. Он живет только волей, поддерживающей дряхлеющее тело. Он не может быть неутомим, как прежде… Гильоме?.. О, эти французы. Нежный, легкомысленный, слабосильный народ. Комки нервов… Воспаленный и слабый мозг умирающей Европы. Он тоже не выдержит долго. Что же тогда? Одинокая маленькая женщина с ласковыми глазами, одна в челюстях белой гибели.

Доктор Эриксен беспокойно взглянул в сторону Жаклин.

Да, конечно, он обуза… Он только лишняя и вредная тяжесть на плечах этих людей, которые на пути к жизни должны перешагнуть через смерть. И он может стать причиной того, что смерть раздавит их всех. Нет — этого он не может, не должен допустить.

Эта мысль обожгла его.

Он, доктор Эриксен, собираясь в полет, мечтал о том, что он совершит что-нибудь, что возвысит его в глазах этой женщины, так дружески улыбавшейся ему в кабине гидроплана. Какой-нибудь поступок, доблестью равный подвигам древних викингов.

Доктор Эриксен, нахмурив брови, зашевелился. Он осторожно просунул руку под меховую оболочку и вытащил из грудного кармана теплой замшевой куртки маленький черный револьвер.

Как хорошо, что он понял. Без мертвого веса его большого, беспощадно изломанного тела эти трое легче придут на солнечный берег жизни.

Он должен помочь им мертвый, если не может живой.

Бессильным пальцем он с натугой отодвинул щелкнувший предохранитель и крадучись поднес дуло к голове.

Острый зеленоватый зрачок огонька тускло мигнул в неживой желтизне полуночного света.

Доктор Эриксен лежал на глубине полутора метров в вырубленной узкой яме, засыпанный осколками льда.

В головах у него трепался в поземке начинающейся пурги привязанный к лыжной палке квадратный клочок родного флага. Он должен был своим шелестом напоминать спящему родину: зеленые склоны фиордов и все, что было дорого памяти и сердцу. Желтое ночное солнце исчезло. Над головами рвались, свиваясь и густея, волокна туч. Рывастый бешеный ветер носил шлейфы колючих снежных игл.

Они кружились все гуще и гуще и рушились неистовыми бесшумными белыми водопадами, мгновенно наметая гривастые сугробы.