В городах свирепствовали голод и повальные болезни. Смертность в некоторых местностях в несколько раз превышала рождаемость. Горожане так обнищали и все их имущество так обесценилось, что в 1642 г. бюргер одного маленького городка в Силезии сменял свой дом на пару сапог. «Иные дома столь долго простояли необитаемыми, – писал хронист из Нидернгаузена, – что на очагах повыросли вишневые деревья, проросли через трубу и разметали над крышами свои сучья и ветви». В Саксонии во Фрейберге, славившемся своими серебряными рудниками, к 1640 г. из 1700 домов уцелело едва 500, а в его окрестностях 15 местечек исчезло вовсе. Торговля, в особенности заморская, захирела, промышленность и ремесла пришли в упадок. В Хемнице из 6000 ткачей едва сохранилось 500, и больше 2000 домов пустовало. Любек утратил большинство торговой флотилии. Рудники и шахты были повсюду заброшены [162].

Упадок культуры был всеобщим. Университеты влачили жалкое существование. В пламени пожарищ гибли великолепные дворцы и церкви, библиотеки, собрания картин и редкостей. Немецкий живописец Иоахим Зандрарт в 1673 г. писал, что во время войны художники «впали в нищету и презрение, а посему побросали палитры и вместо кистей взяли в руки бердыши или нищенские посохи, так что благородные люди стыдились посылать своих детей в обучение к столь презренным людям [163].Даже изысканное, стремящееся игнорировать действительность искусство барокко, ютившееся при малых и больших дворах Германии, озарялось отблесками опустошительной войны. В поэзию врывались ноты отчаяния, а фоном для репрезентативных портретов служили пылающие города.

Ужасающим было положение деревни, где люди разучились читать, дошли до полного отупения. Густав Фрейтаг в «Картинах из немецкого прошлого» писал: «Народ достиг последней грани несчастья. Тупое прозябание было всеобщим… Там, где проходило опустошительное войско и свирепствовал голод, люди и собаки ели одни и те же трупы» [164]. Если крестьянство XVI в. было воинственно и активно, то теперь оно было подавлено, истощено и обессилено, ввергнуто в состояние покорной безнадежности. «На протяжении жизни целого поколения, – говорит об этом времени Энгельс, – по всей Германии хозяйничала самая разнузданная солдатня, какую только знает история. Повсюду налагались контрибуции, совершались грабежи, поджоги, насилия и убийства. Больше всего страдал крестьянин там, где в стороне от больших армий действовали на собственный страх и риск и по своему произволу мелкие вольные отряды, или, вернее, мародеры. Опустошение и обезлюдение были безграничны. Когда наступил мир, Германия оказалась поверженной – беспомощной, растоптанной, растерзанной, истекающей кровью; и в самом бедственном положении был опять-таки крестьянин» [165].

Жестокости и насилия, чинимые повсюду ландскнехтами, почти всегда оставались безнаказанными. В реляции, прославляющей «искусные и рыцарские деяния» Эрнста Мансфельда (1622), с полнейшей откровенностью говорится: «Неоспоримо, что когда тем солдатам не идет жалованье, их нельзя удержать в надлежащей военной дисциплине. Они и их кони не могут жить воздухом. Все, что они носят, оружие или платье, изнашивается и ломается. Должны они себе его опять купить или справить, то для этого надобны деньги. И ежели их в том не удовольствовать, то они берут там, где найдут, и притом не за счет тех, кто им должен, ибо они не считают и не взвешивают… они берут все, они вынуждают отдать все, они бьют и побивают все, что им противится. Одним словом, нельзя измыслить такого бесчинства, которого бы они не натворили». Потерявшие всякий человеческий облик ландскнехты пытали детей и сжигали их в печах заживо, потешаясь их предсмертными криками. Плачущие, убитые горем женщины и девушки были принуждены плясать голыми в лагерях имперской солдатни, которая потом всячески издевалась над ними, отрезала груди, выкраивала ремни из спины и т. д. Главная цель всех насилий и пыток – вымогательство, жажда денег, которые тут же уплывали из карманов, пропивались, проматывались, проигрывались в кости. Жестокости чинили и католики, и протестанты. При взятии Регенсбурга шведами солдаты поджигали дома и сараи, полные соломы и конопли, разбивали лари и сундуки в домах и, добиваясь золота, пытали детей на глазах матерей, беременных женщин и больных [166].

Разноязычный и разноплеменный сброд людей, утративших отечество, свободно менявших религиозные и политические убеждения, а вернее, вовсе их не имевших, служивших тому, кто платит и дает безнаказанную возможность грабить и насильничать. Когда солдаты одной стороны попадали в плен к другой, то их рассовывали малыми партиями по своим отрядам. Так поступали и в католических имперских, и в протестантских войсках. Картины тягот и бедствий войны встречаются во многих литературных памятниках того времени. Реальные сцены запечатлены в «Фи-ландере» Мошероша. С крутой горы Филандер с горестью взирает, как четверо крестьян впряглись в плуг на место лошадей, перепахивая дно спущенного пруда, «так что у меня от сожаления сердце и глаза зашлись, ибо видел я, как тяжко было беднягам снискивать себе пропитание и подвергаться еще более ужасным мучениям денег ради»,. Согнанные с насиженных мест крестьяне, в особенности батраки, и сами уходили с ландскнехтами. Филандер видел, как один из ландскнехтов, напомнив своему прежнему хозяину, захваченному в плен, что он его «нагого частенько стегал плетью до крови», потребовал, чтобы он «теперь ему в утеху пообещал лошадь и 50 рейхсталеров». Когда же тот сказался неимущим, он учинил ему жестокую пытку. «Тут помыслил я про себя: справедлива пословица – когда кто захочет в конец разорить крестьянина, должен употребить для того никого иного, как только крестьянина».

Роман изобилует множеством фактов и подробностей, поддающихся исторической проверке, находящих подтверждение в документах, в том числе и заведомо недоступных Гриммельсгаузену. Следовательно, хотя бы часть их восходит к его личному опыту и наблюдениям или почерпнута им из устных свидетельств. Но «Симплициссимус» не является «бесхитростным рассказом» современника обо всем, что он видел и знал, как думали вплоть до начала ХХ в. [167] Это не собрание «сцен» лагерной, походной, городской и деревенской жизни, написанных «с натуры». Но это и не исторический роман. Ни один из решающих военных эпизодов, ни одно сколько-нибудь значительное историческое лицо не выведены в книге. Тридцатилетняя война служит лишь фоном, исторической обстановкой, совокупностью обстоятельств, определяющих судьбу героя.

В «Филандере» Мошероша герой является условной фигурой, с помощью которой демонстрируется цепь картин, приправленных необозримой ученостью. Они не связаны с личностью героя и не участвуют в сюжетном развитии, которое едва намечено. У Гриммельсгаузена реальные исторические события и детали так или иначе связаны с их сюжетной ролью. Между романом и биографией автора тянутся многочисленные нити, но этот автобиографический слой тонок и неопределенен. «Как раз факты, которые мы знаем о Гриммельсгаузене из документальных источников, – его многолетнее пребывание в Оффенбурге, его брак, его деятельность в Ренхене – не нашли в романе никакого употребления или попали в него случайно», – писал В. Эфтеринг [168]. Все же удается наметить некоторую связь повествования с биографией Гриммельсгаузена, в особенности с историей его детства и юности. Но эта связь, как и некоторые реальные исторические подробности, подчинена общему художественному замыслу и ведению сюжета.

В первой книге рассказывается о тяжелой участи беженцев, укрывшихся в занятой шведами крепости Ганау, куда попал и юный Симплициус (I, 23). Это находит подтверждение в протоколах военного совета крепости [169]. О голоде и дороговизне в городе сообщает Б. Хемниц в книге, посвященной участию шведов в немецкой войне. Он с сочувствием отзывается о шведском коменданте крепости генерал-майоре Рамзае и отмечает его доблесть и предусмотрительность [170]. Книга Хемница вышла в 1653 г. и могла попасть в поле зрения Гриммельсгаузена, хотя отсутствие интересных подробностей скорее говорит против возможности ее использования. Дальнейшие эпизоды романа позволяют заключить, что в его художественную ткань вошел личный опыт автора. Симплициссимус, ставший пажом и шутом губернатора, однажды зимой вышел за крепостной вал, чтобы поиграть на льду, и был захвачен разъездом кроатов (II, 14 – 15), а затем вскоре попал в плен к гессенцам. Протоколы ратуши Ганау свидетельствуют, что зимой 1634/35 г. стояла небывалая стужа, и крепостные рвы действительно замерзали так, что их приходилось разбивать кирками [171]. А сохранившиеся в военном архиве в Вене приказы Пиколломини и донесения к нему полковника Корпеса (упоминаемого под тем же именем в романе) говорят о том, что отряды кроатов производили в январе 1635 г. разведку неподалеку от Ганау, а в феврале несколько кроатов попало в плен к гессенцам [172]. В соответствующих эпизодах «Симплициссимуса» угадывается непосредственная жизненная ситуация. Но она прежде всего отвечала внутренней потребности развития сюжета и личности героя, которого надо было освободить от шутовской личины, принятой им в Ганау. В дальнейшем, когда все больше вступает в свои права сюжет, расхождение между биографией автора и его героем становится все больше. С середины третьей книги эта связь почти обрывается. Биографическая основа романа превращается в литературную фикцию.