Потом пили чай под вишнями. Краснодеревщик скинул атласный жилет и перчатки. И лодочники увидели: у знатного гостя такие же, как у них, пораненные железом рабочие руки…

С тех пор и пошли по Воронежу, по Хопру, по Тихой Сосне и по Усманке легкие, как вязовый лист, «Ивановы челноки». Приумножилась слава чертовицких лодочных мастеров.

* * *

— Сколько же лодок за жизнь соизладил? — спрашивает старик Кочет. Кочету не хочется уходить в душную избу и, хоть время за полночь, старается протянуть разговор.

— Зарежь — не знаю. Может, тыщу, может, более тыщи… — Гаврилыч молчит, мнет цигарку с пахучим донником. — Сколько ни сделай — гниет посуда. Все гниет. Одно рукомесло не гниет, если, конечно, в надежные руки дать.

Сыновья, по мнению старика, не удались, непутевыми вышли. Один в город метит, другой в пастухи подался. Топора и в руки не брали. Старик не принуждал: невольник — не богомольник. Последние годы, почуяв слабость в руках, Гаврилыч хоть и шутит по-прежнему, хоть и выпить не прочь — задумчивым стал.

«А, может, не нужны теперь чертовицкие лодки? Может, в речку закинуть дедовский топор? Вон сколько ныне «моторок» понастроили! Под воскресенье всю ночь тарахтят».

Выйдет утром Гаврилыч посмотреть на реку с горы. «Нет, нужны челноки!» Вон под обрывом рыбак сидит в плоскодонке. А вон дровишки везут по реке. Федор Павлович, перевозчик, девок усаживает в челночок. «Пока вода есть — нужны и лодки, — думает старик, возвращаясь с бугра длинной, затерянной в траве тропинкой. — Но если уж делать, то чтобы лебедем шла». У заливчика старик остановится, поглядит на залитые водою лодки. Их много — берется кое-кто ладить. Да что ж, лишь бы деньги взять, делают. Корыто корытом…

Одна теперь отрада у старика — Витька, внук от средней дочери. Белоголовому мальчишке от матери шлепки попадают — то ногу доской прищемит, то палец порежет. Дед Иван всегда прикрикнет на дочь, а внука позовет, погладит по голове…

— Вострый малый растет. В мотористы метит, шельмец. Прокатился до Воронежа — «на катер хочу!» и все тут! Ну что ж, пусть будет катер, теперь хоть на спутник садись — час добрый. А только и лодку стоящую сделать — это, брат, не цигарку с донником выкурить. Уметь надо! Все уметь надо — и лодку, и ракету.

При этих словах дед Иван оживляется, рассказывает, какой «корапь» соизладил Витька для школы и на что потребил премию, выданную дедом по этому случаю:

— Топор купил, шельмец… Ничего топоришко, как раз по руке. «Твоим, — говорит, — дедушка, нельзя работать. Ценность — беречь надо». Поди ж ты — ценность! Понимает…

— Да, вострый малый растет, — соглашается Кочет, — правильный малый.

Перевозчик тоже хвалил белобрысого Витьку. Потом старики просят у Гаврилыча «с донником напоследок». Закуривают и расходятся по домам.

Все засыпает — и речка, и лес на берегу. Только движок сонно бубнит на водокачке, и сыч кричит под обрывом. У берега пахнет тиной, намокшим деревом и рыбьей слизью. Споласкиваешь лицо теплой, как парное молоко, водою и идешь на сеновал. Часа три спать придется. С первыми петухами надо подняться, стараясь не потревожить сонных^гусей, нащупать удочки и — к реке, к лодкам…

Сухие зарницы над лесом сулят добрую, тихую погоду.

* * *

Висит на стене потертый, линялый рюкзак. Терпеливо ждет испытанный друг, когда кончатся городские мои дела. Ждет дня, когда сниму с гвоздя его и мы пойдем в магазины. Будем покупать зубастые синеватые крючки, тяжелые пачки с патронами, нехитрые подарки для стариков. А потом — стук колес, ожидание катера на бывшей петровской верфи, старые дубы и копны на крутых берегах.

— А, явились! — всплеснет руками седой перевозчик Федор Палыч. — Ну, ну! Сено в этом году душистое и клев подходящий…

_{Фото автора. 17 апреля 1960 г.}

В МУЗЕЕ В. И. ЛЕНИНА ЗА ВОСКРЕСЕНЬЕ ПОБЫВАЛИ 15000 ЭКСКУРСАНТОВ

Дверь не закрывается. Дверь не успевает закрываться. Идут и идут… Три белые ступени стерты людьми. За год миллион человек.

В эти дни особенно много людей. Идут и идут. Матросы идут, девушка с белым цветком на платье. Брезентовая куртка парня, рубашки школьников, фигура приезжего в ватнике. Вот группа туристов, солдаты, отец с ребенком. Седые, двадцатилетние… Целый день будут идти.

Пойдем с кем-нибудь рядом. Ну, хоть бы с этими двумя мальчишками. Им вместе лет двадцать пять. Сняли шапки у входа. Держатся за руки. Остановились… Это, конечно, не первая встреча. Они уже хорошо понимают, почему на площадях, на самом почетном месте стоит этот памятник. Но, может быть, первый раз в жизни так долго молчат и молчат… Один отыскал руку^другого и чуть коснулся… Разве могут мальчишки словами сказать, почему непривычно забилось сердце. Целая жизнь впереди. Много поймут и узнают. И не раз еще так же вот сильно забьется сердце…

Родился человек на земле. Родился и умер, как все. Вот его детский портрет и табель с отметками… А вот знамена с черными каемками и скорбные лица на фотографиях. Две даты — рождение и смерть. А между ними — жизнь.

Жизнь, которую нечем измерить и не с чем сравнить. Никто на земле не горел так ярко, никто на земле не сделал так много. У этой жизни люди идут учиться.

Очень просто жил человек. Вот пальто и ботинки. Просто не верится, что это его. Вот коса, котелок, вот страницы с бисером строчек. Вот комната его… У входа двое людей с нерусской речью. Стоят рядом, как те мальчишки.

Спросим, откуда приехали.

— Я из Германии, Эрнст Эгер. Был в Таллине. В Москву прилетел на день, чтобы побывать здесь…

Объясняться нам помогает Антонин Серб. Он из Праги летит в Кабул. Выкроил время и прямо с аэродрома сюда… Впечатления? Чех обводит глазами зал, ищет нужное слово:

— Понимаете, очень людовий… Как это по-русски… Очень человечный был…

В девятнадцати залах — большой человеческий университет. Каждому есть тут чему поучиться, над чем-то подумать, что-то понять.

А эта деревенская женщина? Ей семьдесят, не меньше. Учиться уж поздно. Что ее привело?

Знакомимся. Проценко Ольга Петровна приехала к дочери. Приехала вчера белгородским поездом.

— И сразу в музей?

— Вот, — вместе с дочкой… — старуха поправляет платок, смущается окруживших людей, — боялась помереть, не повидавши. Батя мой ходоком к нему ездил…

О Ленине старушка говорит, как о живом:

— Вот повидалась, и душа спокойна…

Идут и идут люди по залам. Вот наши знакомые Гена Перепелкин и Толя Мухарьянов. Они по-прежнему держатся за руки. Еще раз подошли к машине, в которой ездил Ильич. Спрашивают: на каком точно месте любил сидеть Ленин?..

Идут к выходу мальчишки. Идут по длинному коридору, мимо новых дверей, закрытых пока брезентом. Там стук молотков — завтра откроются новые залы в музее. Люди увидят в них продолжение ленинской жизни. Увидят документы, увидят экспонаты наших дней. Увидят то, о чем думал Ильич, о чем говорил рабочим и ходокам из деревни, о чем мечтал, ради чего жил…

Выходят на шумный проспект мальчишки. Идут, взявшись за руки. Долго жить им, и не один еще раз придут они в дом, где широкая дверь и стертые ступеньки у входа…

 _{19 апреля 1960 г.}

Под красным парусом

Это было недавно. Но это было так далеко…

Вот лежит карта. Я веду карандашом по синему полю, по крупным буквам: ТИХИЙ ОКЕАН. Потом буквы мельчают. Тут океан, процеженный сквозь мелкие острова, называется морем. Вот еще меньшая часть океана — Тонкинский залив.

Вот маковые зерна островов — залив Ха Лонг. «Залив утонувшего дракона», — скажет вьетнамец.

Когда утонул дракон? Наверное, в первый день сотворения мира. Торчат из воды каменные гребни могучей спины… Они успели поседеть и почернеть от времени.

…Было раннее утро. Было так тихо, туманно и так тепло, будто только-только совершилось творение мира. Боги спрятались за скалы и обезьяньим глазом глядели: что же вышло из трудной работы?