— Теперь поняла, сэр. Но по-моему, насчет кода и он не в курсе. Мы же его недавно взяли, на подмену настоящему.

— Ладно, Примроуз, забудьте. Забудьте даже, что я просил об этом. — Президент вернулся к своим гостям и подчеркнуто пожал плечами. — А вы, парни, спрашиваете меня насчет СОИ. Это все вопросы слишком технические, чтобы их решал Белый дом, да мы и не знали бы, что делать, не получив результаты последнего опроса общественного мнения.

— А он это знает?

— Кто?

— Куэйл. Ваш вице-президент. Черт возьми, господин президент, где вы вообще откопали этого типа?

— Прошу вас, называйте меня Джорджем. Послушайте, ребята, вы контролируете конгресс. Если вас так беспокоит Куэйл, почему бы вам просто не связать его по рукам и ногам, чтобы он ничего не мог сделать? А потом устройте ему импичмент.

— За что?

— За то, что он ничего не делает.

— А вы не могли бы по крайней мере уговорить его подать в отставку первым?

— В отставку? Ну конечно. Минутное дело. Да, но если он уйдет первым, кто же заменит меня?

— А какая разница?

— Политика кончается у самого края воды.

— Считайте, что это уже сделано. — Президент величаво, с выражением снисходительного самодовольства на лице снова приблизился к столу и перебросил рычажок переговорного устройства. — Примроуз?

— Да, господин президент?

— Найдите Маленького Принца. Мне нужно поговорить с ним.

— По телефону, сэр?

— Конечно, по телефону! На черта он мне здесь-то сдался, как по-вашему? И соедините его с секретной комнатой. Прошу прощения, мужики. Вы и ахнуть не успеете, как его уже не будет.

Президент, помахав всем ладонью, повернулся, одарил всех хорошо знакомой фоторепортерам улыбкой через плечо и вышел, закрыв за собой дверь. В комнате ненадолго наступило облегченное молчание.

— Видите, Джим? Я же говорил, что он поступит как надо, ведь так?

— Спасибо, Джим. Он настоящий Джордж, верно?

— В Англии его называли бы Чарли, — сказал государственный секретарь.

— В этом и состоит одна из причин, по которым он все еще сохраняет популярность.

— А вторая?

— Его все любят.

— Рейгана тоже все любили.

— Кроме Джорджа.

— Так как насчет Куэйла, Джим? Это же вы его выбрали, так?

— Не спрашивайте меня об этом.

— А то он тоже завизжит.

— Спасибо, Чарли. Он поклялся мне всем, что для него свято, а такого, сдается, существует немало, что в его прошлом нет ничего, способного доставить нам неприятности. Мне следовало еще в тот миг почуять неладное. Когда выяснилось, что он уклонился от призыва в армию, мошенническим образом записавшись в Национальную гвардию, я просто взвыл от ярости. К тому времени Джордж уже не мог отказаться от него, а вот меня он едва не прогнал.

— Но отчего он не пожелал объяснить нам, почему выбрал его?

— Он и сам не знает.

— А вы?

— Джордж хотел получить кандидата в вице-президенты, который производил бы худшее, чем он, впечатление. А компьютер выдал нам только одно имя — Куэйла.

— Как мне не хватает Ричарда Никсона.

— Мне тоже.

Услышав, как поворачивается ручка двери, все замерли и обратили к ней полные ожидания лица. Человек, покинувший их с таким уверенным видом, вернулся, семеня ногами, и весь его облик выражал забавное замешательство. Он легонько покачивал из стороны в сторону головой и ритмично похмыкивал в такт ее движениям.

— Ну, ребята, догадайтесь… Похоже, нам нынче не везет, — объявил он и засмеялся так, точно принес хорошую новость. — Маленький Принц в отставку уходить не желает. Говорит, что ему и так хорошо.

— Ничего веселого в этом нет.

— А по-моему, есть. Похоже, я неудачно выбрал время для разговора с ним. И, похоже, оторвал его от видеоигры. Первым, что я от него услышал, было: «Др-р-р, др-р-р, др-р-р». Он говорит, что лучшего места, чем то, какое он сейчас занимает, и представить себе не может. И говорит еще, что ему рукой подать до президентства.

— А это какого дьявола означает?

— Он чью руку имеет в виду — вашу или свою?

— Забыл спросить. По его словам, если он уйдет из вице-президентов, ему, наверное, в лудильщики податься придется или снова начать сочинять пресс-релизы, а он боится, что уже утратил прежние чародейские навыки. И не знает, на что годится лучше, чем на роль лидера свободного мира и главы величайшей на свете промышленной державы. Я не думаю, что мы все еще остаемся величайшей на свете промышленной державой, но, возможно, ему известно больше моего. А оставшись вице-президентом, он, по его словам, окажется, когда я завтра уйду, первым в очереди моих преемников.

— Как он об этом узнал, черт побери?

— Кто-то ему проболтался!

— Может, он по моим губам прочитал[30]?

— Он вообще читать не мастак.

— Я знал, что это ошибка, и говорил вам: это ошибка! — взвыл государственный секретарь, а затем застонал от пронзившей его боли. — Не следовало нам давать ему деньги на учителя чтения!

Последнее публичное деяние, совершенное им как президентом, было таким: Джордж Буш завернулся в государственный флаг и принес ему клятву верности[31].

— Это было позорищем, Джордж, — прямо сказал ему Чарли Стаббз. — Ты и себя унизил, и флаг осквернил.

— Спасибо, Чарли.

Смеяться по утрам [32]

В Нью-Йорке тебя время от времени угощают ломкой, то есть запирают вместе с твоим ужасом в камеру и оставляют наедине с собой — им все равно, выплачешь ты глаза в попытках заснуть или сойдешь с ума от кошмарного, мучительного, медленного пробуждения, постепенного осознания того, где ты и чего жаждешь. Тебя кормят, а если ты слишком шумишь, накачивают успокоительным — толку от него мало, однако это никого не волнует, а когда ты выходишь на волю, осматривает тебя не врач, но бесцеремонный мясистый сержант, который глядит на тебя с презрением и который глазом не моргнет, если ты рухнешь замертво через минуту после того, как он подпишет твои бумаги. Потому он и поехал в Кентукки. По крайности, в тамошних заведениях твою дозу снижают постепенно, отчего ломка отсрочивается и сводится к минимуму, да и колют тебя каждый день бесплатно, и ты знаешь, что тебе не придется внезапно сесть на сухой паек. В его районе кто-нибудь всегда собирался в Кентукки. Один или двое из них и вправду надеялись вылечиться, другие ехали смеху ради, вроде как в отпуск, потому что остались без денег, а там их кололи бесплатно.

Он поехал, чтобы вылечиться.

На обратном пути ему пришлось провести три часа в Вашингтоне. Он стоял, не понимая, что делать, посреди автовокзала, ему было не по себе и от здешней сутолоки, и от того, что он один. Все его пожитки лежали в армейском вещмешке, одет он был в привезенную им из армии зеленую летную куртку. Он был стрелком. Краем глаза он поглядывал на свое отражение в зеркале, висевшем за торговым автоматом. Кожа плохая, широкое лицо выглядит усталым и осунувшимся. Он быстро отвернулся от зеркала, смущенный мыслью, что кто-то мог заметить, как он изучает себя в зеркале. Потом поднял с пола вещмешок и вышел из вокзала.

И сразу же начал потеть. Стояла зима, холодный воздух, ледяной ветер, а у него пот выступал на лице. Он давно уже пытался понять, что бы она такое значила, эта его потливость в самые холодные дни, но додумался лишь до одного: потом он обливался всегда, сколько помнил себя, всегда был таким. В одном из его карманов лежал список докторов, которые, как правило, выписывают тебе рецепт, если ты платишь им за прием. Эти сведения он получил от людей, с которыми лечился, и в том, что двенадцать перечисленных в списке врачей жили всего в пятидесяти милях от клиники, присутствовала мрачноватая ирония. Ему нужно было потратить на что-то три часа, и он решил заглянуть к одному из них — не потому, что нуждался в чем-либо или чего-то хотел, а просто чтобы время убить. Он не любил одиночества в чужом городе, он его и в Нью-Йорке-то не любил. Особенно туго приходилось ему по этой части в ресторанах. Иногда он даже есть не мог.