— И потому ты избавился от меня, — сказала она и торопливо добавила: — Я тебя не виню.

— Я знаю, — сказал он. — Ты никогда никого ни в чем не винишь.

Эстер снова улыбнулась. Сейчас она выглядела еще более бледной, несчастной, маленькой, растерянной, и ему захотелось склониться над столом, обнять ее и уверить, что все у них было хорошо. Однако он лишь вертел в руке спички и ждал.

— Какой поганый мир, — вздохнула она. — Поганый и зловонный.

Он понимающе кивнул.

— Мы с тобой так все запутали, верно?

— Как клубок пряжи.

— Именно как клубок, — согласилась она. — И без всякой на то причины. Без какой ни на есть причины сделали себя несчастными.

Он кивнул снова.

— А кроме того, — сказала она, — я влюбилась.

От удивления Энди выпрямился:

— В кого?

— Ты его не знаешь. Он художник. Много работает в журналах. Очень успешный, очень интеллигентный и очень несчастный. Хочет, чтобы я переехала к нему.

— И ты собираешься переехать?

— Не знаю, Энди, — ответила она и горестно покачала головой. — Я не понимаю, что мне делать.

Какое-то время оба молчали. А когда молчание стало совсем неловким, повернулись к бармену. Невесть почему тот разливал заказанное ими очень медленно и только-только составил все на поднос. Он приблизился к их столику, неторопливо и хмуро, поставил перед ними напитки. Вино оказалось налитым в рюмки. Эстер удивленно взглянула на них и, озадаченная, подняла глаза на бармена. Тот упорно хранил молчание, ожидая, когда они заговорят первыми.

— Мы просили большие бокалы, — сказала Эстер. — Вы забыли?

— У нас вино в больших бокалах не подают. — Каждое слово бармен произносил весомо и отчетливо — похоже, что эту маленькую речь подготовил заранее.

— Вы могли сообщить нам об этом, когда принимали заказ, — сказала она.

— Я много чего мог сделать, — ответил бармен, — но не сделал. Не нравится — уходите. Никто вас сюда не зазывал.

Энди испытующе, без гнева вгляделся в него и решил, что понимает, в чем дело. Эстер же, совершенно сбитая с толку, переводила недоумевающий взгляд с бармена на Энди и обратно.

— Нам здесь такие, как вы, не нужны, — продолжал бармен.

Эстер в отчаянии всплеснула руками.

— Так вот оно что! — воскликнула она и растерянно взглянула на Энди. — Опять то же самое. Каждый раз, как ты забываешь об этом, обязательно находится человек, готовый тебе напомнить.

Бармен, обретший окончательную уверенность в себе, удовлетворенно улыбнулся.

— Нам здесь такие не нужны, — повторил он.

— Это уже слишком, — сказала Эстер. — Мало нам собственных печалей, так еще и вы к ним в придачу. Убирайтесь.

— Это мое заведение, — ответил бармен. — Сами убирайтесь.

Энди выпрямился, расправил плечи — даже сидящий, он был почти так же высок, как бармен.

— Ладно, — сказал он. — Хватит. Ты высказался, мы тебя поняли. Я вдвое больше тебя и, если произнесешь еще хоть слово, возьму тебя обеими руками и переломлю пополам.

Сообщил он все это неторопливо, сурово, размеренно — в искренности его угрозы сомневаться не приходилось. Бармен испуганно отступил на шаг, побледнел, глаза его забегали, словно надеясь отыскать источник силы в каком-то совершенно неожиданном углу бара. Энди наблюдал за тем, как его одолевает страх, и жалел дурака.

— Пойдем отсюда, — сказала Эстер.

— Нет, — возразил Энди. — Ты хотела выпить, и ты выпьешь.

Он говорил с ней, словно забыв о присутствии бармена. Тот, смерив их напоследок угрюмым взглядом, обиженно вернулся на свой табурет, перевернул страницу газеты и углубился в чтение. Больше он в их сторону не смотрел.

— Вот теперь мне и вправду стало паршиво, — сказала Эстер. — По-настоящему.

— Забудь, — сказал Энди. — Ничего нового ты не узнала. Как его зовут?

— Кого?

— Художника, в которого ты влюбилась.

— Пруст. — Она поняла, какой сейчас услышит вопрос, и усмехнулась. — Вообще-то его зовут Гарри. Гарри Пруст. Слышал о таком?

— Не думаю. Ты уверена, что любишь его?

— Я не знаю, — ответила она. — Правда не знаю. Если я вернусь к тебе, это ведь ничего не решит. Все так и будет идти по-прежнему. Ты опять захочешь, чтобы я ушла. Потом захочешь, чтобы вернулась, и это будет повторяться снова и снова, а я буду стареть, дурнеть, и в конце концов даже ты перестанешь хотеть меня и я останусь одинокой старухой.

Эстер смотрела на него так, точно собиралась добавить что-то еще, и он вглядывался в ее лицо, ожидая продолжения. Но затем, словно поняв, что больше ей сказать нечего, и удивившись этому, она слабо улыбнулась и отвела взгляд в сторону.

— Все не обязательно должно происходить именно так, — сказал Энди. — Теперь мы могли бы пожениться.

— Это ничему не поможет. Только хуже все сделает, разве нет?

— Да, — ответил он. — Наверное.

— Мы живем в поганом мире, Энди. Куда ни глянь, все ни к черту. Все неправильно, совершенно неправильно. Тебе так не кажется?

Он кивнул. Ему вдруг захотелось заплакать.

— И в этом нет нашей вины, — продолжала Эстер. — Просто он так устроен. Мир больше нас, и мы ничего с ним сделать не можем. Ведь так?

— Да, — сказал он. — Наверное, так.

Она ласково коснулась его руки:

— Прости меня, Энди.

— Да ничего.

— Нет, мне правда очень жаль. Я хочу, чтобы ты это знал.

— Я знаю. Но просить прощения тебе не за что.

— Давай уйдем, — резко сказала она. — Мне здесь не нравится. Темно, мрачно, и хозяину мы не по душе.

— Допивать не будешь?

Она ответила, что не будет. Энди оставил на столе долларовую бумажку, и они направились к двери — медленно, безмолвно, не замечая устремленный на них полный подозрений взгляд бармена. Снаружи похолодало. Откуда ни возьмись налетел ветер, погнавший перед ними по улице хаотичное облако палых листьев и газет. Он собрал этот мусор в круг, завертевшийся у края тротуара, а после бросил под колеса внезапно увеличившихся в числе машин. Эстер и Энди, сами того не замечая, шли в сторону парка.

Стаю голубей в конце квартала они заметили одновременно, однако ни слова о них друг другу не сказали. Просто молчали. А подойдя к голубям поближе, остановились, чтобы понаблюдать за ними. Голубей было много, они вперевалочку прохаживались по мостовой, клюя насыпанные для них кем-то крошки, наполняя воздух негромким воркованием, тесня один другого в грязные лужицы, что стояли в тянувшейся вдоль тротуара канаве.

— Никогда не могла понять, красивые они или нет, — сказала Эстер. — Как по-твоему, голуби красивые?

— Не думаю. Мне они напоминают беременных женщин.

— И глупы они, по-моему, до безобразия. Только и знают, что сидеть на крышах да слетать вниз, чтобы покормиться. Могли бы найти своей свободе и лучшее применение, правда?

— Никакой свободы не существует, — сказал Энди. — Свобода — это иллюзия.

— Пруст так не думает. Он экзистенциалист.

— Какая мне разница, что он думает. Передай ему, что свободы не существует, что его надули. И скажи, что, если он этому не верит, пусть придет сюда и понаблюдает за голубями.

— Вот канарейка нашла бы себе занятие, — сказала Эстер. — Отпусти канарейку на волю, и она сразу поймет, что следует делать.

Она вдруг замерла, словно пораженная внезапной мыслью. Поколебалась, задумчиво поджав губы, а затем взволнованно схватила его за руку:

— Давай так и сделаем, Энди. Это хорошая мысль.

Он, ничего не понимая, улыбнулся ее неожиданному порыву.

— Ты о чем?

— Давай отпустим канарейку на волю. Не бог весть что, но мне станет легче. Пожалуйста, Энди. Это недорого. На Коламбас-Серкл есть зоомагазин, мы с тобой проходили мимо него.

— Да, верно. — Энди с удивлением вглядывался в ее лицо. Эстер почти дрожала от прилива энтузиазма, и он, рассмеявшись, взял ее за руку и быстро повел в сторону авеню.

В такси она безостановочно говорила о канарейке. Печали ее как не бывало. Мир стал вдруг таким же прекрасным, какой была она сама. Сидеть спокойно Эстер попросту не могла и только что не подпрыгивала на месте, будто маленькая девочка, от порывов охватившего ее веселья, сжимая и разжимая в восторженной радости ладони.