У изгиба стойки сидела, куря, женщина, перед ней стояла заказанная выпивка, а она смотрела прямо перед собой с застывшим на лице выражением печали. Купер внимательно разглядывал ее, отмечая каждую подробность головы, плеч, плавного изгиба шеи. Какое-то мучительное переживание оставило на лице женщины несколько морщин. Тонкая красная линия губ болезненно выделялась на ее белом лице. Сидела она неподвижно, походя на изваяние, и Купера вдруг потянуло к ней. Он захотел ее — платонически, это ему было понятно, — но все же захотел, потому что она томилась печалью. Он прошелся глазами по окружавшим женщину людям, пытаясь определить, одна ли она, но тут на плечо его опустилась ладонь, и он удивленно поднял глаза.

— Не нужна она тебе, — сказал на удивление трезвый Шволль. — У нее плохие зубы, и она слишком много разглагольствует о своем муже.

На миг Купер смутился.

— А где ее муж? — спросил он.

— Погиб. Убит на войне. Послушаешь ее, послушаешь, и на душе становится муторно.

Купер кивнул, все еще продолжая наблюдать за женщиной краешком глаза.

— Ты чужой в этом городе? — спросил Шволль.

— Да, — ответил Купер. — Вроде того.

— Знаешь здесь кого-нибудь?

Купер показал Костелло два пальца: повторите. Потом взглянул в зеркало за стойкой и медленно покачал головой:

— Ни единой души.

— А родом откуда?

— Отсюда.

— И все же совсем один?

— Вроде того.

— Но кого-то же ты здесь знаешь?

— Я знаю кучу народу.

— А друзей у тебя нет. Так?

— Так, — согласился Купер. — Друзей нет.

— Женат?

— Она сейчас дома. Я живу в этом квартале. У меня там большой прием. Люди, которых я не люблю. Она послала меня за баночкой горчицы. Не угощать же гостей мясом без горчицы.

— Я примерно так о тебе и думал. Удивительное дело. В моем доме сейчас тоже большой прием, однако жена приглашать меня на них уже и думать забыла. А у тебя несчастный вид. Как, говоришь, тебя зовут? Никогда не запоминаю имена с первого раза.

— Купер. Сидни Купер.

— Да, верно. У тебя несчастный вид, Купер. А я не люблю, когда меня окружают приунывшие люди. — Легкая улыбка изогнула его губы. — Я люблю, когда меня окружают люди толстые и счастливые. Потолстеть ты вряд ли когда-нибудь сумеешь, но, может быть, я смогу сделать тебя счастливым. Подожди здесь, и я приведу тебе кой-кого интересного.

И он удалился.

— Эта женщина, — спросил Купер у Костелло, когда тот подошел поближе, — кто она?

— Шлюха, — жестко ответил Костелло. — Законченная.

— Она потеряла на войне мужа, верно?

Костелло кивнул.

— И теперь только о нем и говорит. Внезапно влюбилась в него. Раньше была шлюхой, и теперь шлюха. Парня убили, и она вдруг сообразила, что любит его. Вы ведь еще воды хотели, так?

Теперь кивнул Купер. Женщина повернулась к нему, взгляды их встретились, и какое-то время они смотрели друг дружке в глаза. Он ждал, что в ее глазах мелькнет хоть какое-то чувство, которое изгонит из них бесстрастность печали, покажет, что она не прочь познакомиться с ним. Однако женщина отвернулась, ничто в лице ее не изменилось, и Купер понял: она его попросту не видела. Он уже не желал эту женщину. Она была слишком чиста, чтобы даже коснуться ее, — сидящая в баре проститутка с черными волосами, сливающимися с сумраком ночи и табачного дыма, с белым, костлявым, полным уныния лицом, она была слишком чистой, чтобы он посмел коснуться ее.

А между тем в его доме самодовольные мужчины с бриллиантовыми перстнями на толстых розовых мизинцах разглагольствовали о сексе и преуспеянии, а недалекие женщины судачили о модных модельерах и других женщинах, которые были еще богаче, чем они сами и их собеседницы. Человек погиб на войне, и дешевая потаскушка места себе не находит от горя. Другие подобные ему мерли как мухи во Франции, невдалеке от границы. Купер вспомнил вдруг, что они, помимо прочего, нуждались в протезах, в искусственных органах. Он видел в газете их фотографии — фотографии бородатых мужчин с тусклой апатией в глазах на истощенных лицах, в глазах, разучившихся выражать волю к жизни, надежду; на землистых лицах живых мертвецов с просвечивающими под грязной кожей лепными черепами, умученных, как эта женщина, горем до оцепенения. Они и в дантистах нуждались, вспомнил он, и вообще во врачах, в аппаратах искусственного дыхания, в хорошей пище, но более всего в месте под солнцем, в доме, в родине, в зеленом листке, в камне, в открытой для них где-то, а где неизвестно, двери — забытое всеми племя, вымиравшее на голой полоске голой земли, пожалованной им на погосты; люди, мершие как мухи от тихо пожирающей их чахотки. Наградой за их стойкость в борьбе с тиранией стали гниющие зубы и стафилококки, а между тем в его доме уютно расположились Эд Чандлер, Луиза, Марсия с ее большими зубами и тощим холодным телом, согреваемым только слезами, которые она проливает, вспоминая о своем возрасте и своей посредственности. Чистилище же сомнений и уныния выпало на долю человека по имени Сидни Купер, который однажды огреб, поставив всего лишь десятку, восемнадцать сотен долларов, а на следующий день потерял все из-за питчера по имени Руби Марквард, выигравшего до того не то восемнадцать, не то девятнадцать матчей подряд. Той ночью он взглянул в небо, на мириады мерцавших звезд, и отыскал Большую Медведицу, и его обожгла мысль, что воздух, которым он дышит, создан для него, что мир вращается и минуты проходят лишь ради него одного, что он способен остановить их, вцепившись пальцами ног в экватор. К тому времени Байрон уже погиб в Греции, но существовал человек по имени Хемингуэй, написавший книгу, которую Купер понимал. И человек по имени Вагнер, сочинивший музыку, от которой Купер почти плакал. И человек по имени Купер, который смотрел в небо и впивал воздух, как вино, как некое болеутоляющее. И человек по имени Оскар Уайльд, написавший несколько сказок и брошенный в тюрьму. А потом Сидни Купер вдруг обратился из хозяина мира в человека, терпеливо коротавшего время в ожидании смерти, — точно так же, как те, кто умирает неподалеку от границы Франции, но по другой, по совершенно другой причине.

Снова окинув бар взглядом, он увидел разговаривавшего с женщиной мужчину, который мгновенно напомнил ему Эда Чандлера, а девушка в кабинке уже плакала, и юноша пытался утешить ее, но безрезультатно, а радостный незнакомец, остановивший его на улице, приближался к нему, ведя с собой совсем молодую женщину. Печальная проститутка еще не покинула своего места у стойки, и юноша в кабинке еще не смирился с плачем подруги, и надежда еще существовала.

— Вот она, — сказал Шволль. — Присаживайся, голубка, выпей с моим другом.

Женщина окинула Купера взглядом и повернулась к Шволлю.

— Бьюсь о заклад, он думает, что я проститутка, — сказала она.

— Никак нет, не думает. С какой стати он должен считать тебя проституткой?

— С какой, я не знаю, но каждый мужчина, с которым ты меня знакомишь, думает, что я проститутка.

— Только не Купер, — сказал Шволль. — Купер у нас специалист по разочарованиям.

И он спросил у Купера:

— Ну как она, на твой взгляд?

Тот смущенно улыбнулся:

— По-моему, она чем-то разочарована.

Женщина была молоденькой, миниатюрной; ее широкое округлое лицо выражало вялое отсутствие интереса к чему бы то ни было.

— Присаживайся, голубка, — повторил Шволль. — Это Эстер Гордон. А это мой одинокий друг Сидни Купер.

Женщина коротко улыбнулась Куперу и села.

— Каждый из друзей Гарри — выродок, — сообщила она.

Купер, поколебавшись немного, ответил:

— Чтобы увериться в этом, мне придется узнать вас поближе.

Она откинула голову назад, засмеялась, и он почувствовал себя немного увереннее. Шволль подмигнул ему из-за ее спины и удалился.

— Наш купидон упорхнул? — спросила женщина.

— Да, — ответил Купер. — Упорхнул.

— Так что же вас беспокоит? — спросила она. — Ваше либидо?

— У меня нет либидо. — Слова он подбирал тщательно, желая произвести на нее впечатление. — Думаю, меня преследуют мои детские сны.