Единственный ресторан Сервьона находился на втором этаже единственного в этой деревне отеля и составлял, похоже, часть жилых помещений семьи, которая этим отелем управляла. В центре ресторана нас уже ждал большой стол. Едва мы уселись, как нам начали подносить еду, и некоторые из блюд выглядели, надо сказать, довольно странно.

— Воду не пейте, — предупредила моя жена детей, однако те никакого внимания на нее не обратили, поскольку умирали от жажды, а других напитков никто им не предложил.

— Воду не пейте, — сказал мне Франсуа и откупорил бутылку вина.

Жена и дети удовольствовались вареным окороком, хлебом и сыром. Я поедал все, что передо мной ставили, и просил добавки. Главным блюдом оказался большой ломоть того, что выглядело как жареная телятина, но было скорее всего козлятиной, поскольку мясо козленка — фирменный продукт острова.

Возвратившись в бар, мы выпили кофе, а затем состоялась странная, неожиданная церемония. Все вдруг примолкли, вперед застенчиво выступил молодой человек, тихим голосом попросивший дозволения поднести нам cadeau, подарок, — большую прекрасную керамическую вазу, изготовленную в местной мастерской, которая его и кормила. Я был тронут до того, что даже протрезвел, и пожалел, что не прихватил с собой ничего позволявшего ответить подарком на подарок.

После Сервьона аэродром, когда мы его наконец отыскали, стал еще одним разочарованием. Маяк, служивший ориентиром для возвращавшихся самолетов, не оставлял сомнений в том, что место мы нашли правильное, однако больше здесь ничего, кроме сорной травы и буйно разросшихся кустов, не наблюдалось. И стоять среди них под палящим солнцем было занятием не более осмысленным и не менее эксцентричным, чем благоговейное стояние где-нибудь в Канэрси посреди давно заброшенной стройплощадки. Возвращение сюда не принесло мне ни радости, ни печали, я чувствовал лишь одно: что свалял дурака.

— Ради этого мы сюда и приехали? — сварливо осведомился мой сын.

— Здесь находился аэродром, — пояснил я. — Бомбардировщики, которые возвращались из Италии или Франции, садились вон там.

— Я пить хочу, — сказала дочь.

— Мне жарко, — сказала жена.

— Я хочу назад, — сказал сын.

— В Л’Иль-Рус мы уже не вернемся, — сказал я. — Заночуем в Бастии.

— Я про Нью-Йорк говорю! — сердито воскликнул он. — Меня не интересует твой дурацкий аэродром. Единственный аэродром, какой я хочу видеть, — это аэропорт Кеннеди.

— Не обижай папочку, — сказала ему, ехидно подмигнув, моя дочь. — Папочка пытается вернуться в свою молодость.

Я гневно окинул ее предостерегающим взглядом и снова начал озирать поле, пытаясь отыскать глазами пропеллер, крыло, самолетное колесо — какую-нибудь полную драматизма метку, которая отличила бы этот запустелый кусок никому не нужной земли от других таких же, разбросанных по побережью. И ничего не увидел, а и увидел бы, что мне это дало бы? Я был человеком, искавшим войну и искавшим ее не в том месте. Моя война давно закончилась, ушла в прошлое, и даже моему десятилетнему сыну хватило ума, чтобы понять это. Чего брюзгливый мальчишка не понимал, так это того, что его воинская служба еще впереди, и я готов был заключить его, наполовину свисавшего с кислым, раздраженным видом из автомобиля, в объятия, чтобы уберечь от нее.

— Может, поедем? — умоляюще спросил он.

— Да, конечно, — ответил я и велел Франсуа везти нас прямиком в Бастию.

Машина его понеслась по дороге точно ракета, но очень скоро с визгом затормозила у первого увиденного им бара. Быстро пробормотав, что ему необходимо повидаться с тетушкой, он выскочил наружу прежде, чем мы успели запротестовать. Вернулся он через тридцать секунд, облизывающим верхнюю губу и значительно повеселевшим. В дальнейшем Франсуа останавливался еще у трех баров, чтобы повидаться с тещей, лучшим другом и отставным капитаном полиции, под началом которого он служил, и после каждого из этих коротких визитов походка его становилась пружинистей, а улыбка — шире.

Вернувшись в город, Франсуа насвистывал, мы же были еле живыми от усталости. Жарища в городе стояла несусветная. Возьмите ад, добавьте к нему влажность, и вы получите климат Бастии в начале июля.

Франсуа и я отправились в ближайший бар, чтобы выпить на прощание. Он снова был весел и уверен в себе.

— Нью-Йорк? — с надеждой спросил он.

Я покачал головой. Франсуа философически пожал плечами и поднял свой стакан.

— Tchin-tchin[48], — произнес он и настоял на том, чтобы заплатить за выпивку.

Впервые я попал на Корсику в мае 1944-го, заменив в группе бомбардировщиков одного из потерянных в бою летчиков. И всего через четыре дня вылетел на первое мое боевое задание как бомбардир звена бомбардировщиков. Нашей целью был железнодорожный мост вблизи Поджибонси.

Бедный городок Поджибонси. Единственное его преступление состояло в том, что он оказался построенным невдалеке от Флоренции и рядом с одной из железных дорог, идущих через Апеннинские горы на юг, к Риму, который тогда еще удерживали немцы. И из-за такой-то мелочи меня перебросили через океан, чтобы я помог уничтожить железнодорожный мост.

На инструктаже мы услышали, что нам предстоит всего лишь «слетать за молоком», поскольку с зенитным огнем или вражескими самолетами мы столкнемся навряд ли. Меня это не обрадовало. Я жаждал сражений, а не безопасности. Жаждал увидеть небо, заполненное боевыми схватками бесшабашных смельчаков и раскрывающимися парашютами. Мне был двадцать один год. И я был балбесом. Я старался утешиться мыслью, что по пути нам все же подвернется кто-нибудь достаточно любезный, чтобы нас обстрелять. Никто не подвернулся.

Моя задача, задача бомбардира ведомого самолета, состояла в том, чтобы не спускать глаз с ведущего бомбардировщика нашего звена. Увидев, что его бомбовые люки открываются, я должен был открыть мои. А увидев, что из него посыпались бомбы, должен был нажать на кнопку, сбрасывавшую мои бомбы. Все было очень просто — во всяком случае, выглядело очень простым.

Полагаю, я заскучал. Поскольку зениток в Поджибонси не было, ведущий бомбардир звена открыл бомбовой люк довольно рано и начал заходить на цель по длинной прямой. Прошло, как мне показалось, немало времени. Я взглянул на землю, чтобы понять, далеко ли до цели, а оторвав от нее взгляд, увидел уже летевшие вниз бомбы других самолетов нашего звена и на секунду-другую испуганно замер. Потом нажал на кнопку. Потом закрыл дверцы бомбового отсека и снова посмотрел вниз, дабы увидеть, куда упадут мои бомбы, молча молясь при этом, чтобы законы гравитационного ускорения немного смягчились и позволили моим бомбам нагнать все остальные.

Бомбы других самолетов полетели вниз аккуратным плотным строем и пробили в мосту здоровенную дыру. Мои пробили здоровенную дыру в одной из гор, возвышавшихся в нескольких милях за ним.

Я наивно надеялся, что никто моей оплошности не заметит, однако в грузовике, который вез нас с летного поля, какой-то малый в парашютной сбруе спросил:

— Кто был бомбардиром второго самолета?

— Я, — робко ответил я.

— Ты припозднился, — сообщил он мне так, точно это обстоятельство ускользнуло от моего внимания. — Ну ничего, мост мы все же разбомбили.

«Ну да, — подумал я, — а я разбомбил гору».

Через несколько дней после того, как наша семья вернулась с Корсики в Италию, мы, направляясь в Сиену, чтобы поприсутствовать там на празднике, именуемом «Палио», проехали через Поджибонси. Железнодорожный мост отремонтировали, теперь он стал еще и лучше прежнего. Дырища в горе осталась где была.

Когда мы вселялись в наш переполненный сиенский отель, его портье, краснолицая бойкая женщина, улыбнулась и сказала:

— Берегитесь карманников! Они у вас все украдут — деньги, чеки, украшения, фотоаппараты! В прошлом году у нас обворовали трех постояльцев!

Последние статистические данные женщина выкрикнула с таким торжеством, точно ее отель соревновался с каким-то другим, а тот мог похвастаться всего лишь двумя жертвами воров. Женщина баюкала на руках младенца, своего внука; ее дочь, примерно лет двадцати, высокая и неразговорчивая, производила какие-то подсчеты на маленьком арифмометре. Наших детей посетило чудесное интуитивное озарение, и они решили на «Палио» с нами не ходить, а остаться в отеле.