Довольно скоро птицы потеряли интерес ко мне и только изредка оглядывались в мою сторону. Они бродили по мокрому речному песку на отмелях и переворачивали клювами камни, иногда что-то склевывая. Они вскидывали головы, делали глотательные движения, и вздутый комок медленно спускался по горлу. Может быть, они лакомились речными крабами?

Затем эти странные птицы удалились. К этому времени я уже был на другом берегу. Местность представляла собой равнину, напоминавшую пампасы Патагонии. Я пообедал консервами и прошелся вдоль берега, не решаясь отходить далеко от машины, потому что форораков на равнине оказалось довольно много.

Они группами бродили вдалеке — то шагом, высоко и как-то нелепо выбрасывая ноги, то широкой рысью, вскидывая в такт бега головами. Я отметил, что им ничего не стоит пересечь все видимое пространство за какие-нибудь три-четыре минуты. Форораки бегали необычайно быстро и с необыкновенной легкостью, как страусы. Когда одна группа пробежала в полукилометре от меня, послышался гул, как если бы проскакал целый табун лошадей.

Начинало смеркаться. Звезды вдруг стали проступать горстями на потемневшем небосводе, и мне почудилось, что я рассмотрел созвездие Южного Креста, видное только из Южного полушария. В спустившейся темноте я почти на ощупь переправился на свой полузатопленный механизм.

Вскоре над берегом показались уже хорошо знакомые мне долговязые голенастые силуэты. «Неужели они так скоро захотели пить?» — удивился я, не догадываясь об истинной цели их вторичного визита.

Но это была засада у водопоя. Разойдясь по берегу, птицы спустились под обрыв к самой воде и, постояв немного, присели на песок, поджав под себя ноги, как куры.

Первыми появились маленькие безрогие оленьки-бластомериксы. Два из них были сразу же умерщвлены внезапно поднявшимися гигантами: крепчайшие клювы рассекали их тельца надвое. Затем я разглядел на берегу силуэт размером с крупного волка. Он крадучись шел к воде, но внезапно заподозрил что-то и широкими скачками кинулся назад. Кажется, это был протилацин — хищник с короткими лапами и большой головой. Насколько я мог судить, ему тоже не удалось спастись от пустившихся в погоню форораков, но в темноте различить было трудно.

Было за полночь, когда я тронул рычаг движения. Установив его так, чтобы обгонять естественный бег времени, я уснул и проснулся на рассвете, через несколько тысячелетий. На Земле все еще продолжался миоцен, но местность изменилась. Машина стояла теперь посреди равнины. Невдалеке темнела опушка леса. В нескольких метрах от меня стоял безгорбый верблюд-альтикамел и опасливо косился в мою сторону. В стороне бродило стадо таких же животных, но мое внезапное появление их не интересовало. Альтикамелы были высоконоги и длинношеи и казались худыми. Их ноги внешне очень напоминали ноги верблюда, но были намного стройней. Как и современные верблюды, их миоценовые предки были миролюбивы, и я спокойно сошел с машины.

На равнине показался дицератерий — небольшой носорог с двумя рогами. Рога располагались у него не один позади другого, а на самом конце рыла, рядом, как рога у арсинотерия несколько миллионов лет назад. На всякий случай я вернулся к машине и стал наблюдать за его приближением.

Известно, что современные носороги часто почти беспричинно впадают в ярость. Их миоценовым родичам также была свойственна эта черта характера. Обладая, как все носороги, слабым зрением, он не заметил мою машину и пробежал иноходью метрах в ста от нее, направляясь к лесу. Он мчался с храпом, шумно дыша и довольно быстро, насколько позволяли ему короткие толстые ноги. На опушке он оступился, тяжелой глыбой вломился в кусты и со страшной силой ткнулся мордой в древесный ствол. Удар, видимо, оглушил его, потому что он повалился на бок и остался лежать под деревом. А преследуемый альтикамел преспокойно вернулся на равнину и как ни в чем не бывало вновь принялся щипать жесткую травку.

Затем из леса вышло стадо энтелодонтов — гигантских свиней с рылом длиной в целый метр. В бинокль были хорошо видны их клыки, стертые, а у некоторых и почти спиленные жесткими корнями, составлявшими для этих тварей обычную пищу. Эти огромные неопрятные звери имели свирепую внешность и походили сразу на африканского бородавочника и на дикого кабана. В противоположность свиньям они были лишены «пятачка» и не рыли носом землю. Я видел, как чудовищные кабаны принялись рвать клыками выступавшие из земли корневища.

Тут внимание мое привлекло новое животное — моропус из семейства халикотериев. По внешнему виду и по величине он напоминал лошадь и отчасти крупную ламу с очень покатой спиной и огромными когтями на расщепленных когтевых фалангах пальцев.

Голова моропуса по строению типична для растительноядных, и, когда вместе с нею были найдены и конечности с большими загнутыми когтями, ученые долго не могли примириться с мыслью, что и то и другое является частями одного животного. Тогда решили, что когтями моропус притягивал к себе ветки деревьев с побегами и листьями или вырывал ими из земли клубни и корни. Поэтому я с удвоенным вниманием наблюдал за его поведением в бинокль, чтобы иметь возможность выяснить способ его питания. Некоторое время он прогуливался среди деревьев, но я так и не мог решить, высматривает ли он ветки с листьями понежнее или по одному ему известным признакам определяет места в земле с сочными клубнями.

В это время гигантские свиньи затеяли шумную возню за кустами жимолости, и, вглядевшись, я был неприятно удивлен тем, что они грызлись между собой над тушей оглушенного или уже мертвого дицератерия. Энтелодонты пожирали его. Как и теперешние свиньи, энтелодонты были всеядны и свободно переходили от растительной пищи к мясной. Стадо в три десятка голов так усердно трудилось над тушей дицератерия, что туша колыхалась и вздрагивала, будто была живой.

Отвернувшись от этого зрелища, я уселся на сиденье машины, взялся за рычаг и простился с эпохой миоцена.

День моего пребывания в плейстоцене, первой эпохе четвертичного периода, или антропогена, не был похож на предыдущие. От наших дней меня теперь отделяли какие-то полмиллиона лет, но ни разу еще я не испытывал такого странного чувства тревоги, как в первые же минуты после остановки машины в зарослях высокой жесткой «слоновьей» травы, способной полностью скрыть всадника на лошади.

Вокруг непроницаемой стеной поднимался лес гигантских колючих стеблей. Было очень тепло, почти жарко, легчайший ветерок, лениво шевеливший верхушки трав у меня над головой, совсем не умерял духоту, и скоро одежда на мне стала сырой и неприятно липла к телу. Я сошел с машины и попытался раздвинуть траву, но тотчас же порезал об нее руки и лицо.

Порезы эти скоро воспалились и стали весьма болезненны. Хотя я смазал их одеколоном, они распухли; откуда-то появившиеся назойливые мухи, среди которых нельзя было найти и двух одинаковых, принялись с громким жужжанием виться вокруг меня. Большинство мух напоминало оводов и слепней.

Солнце поднялось уже высоко и стало припекать, а я все размышлял о том, что мне делать. Было ясно, что оставаться дальше в этой вынужденной изоляции я не имею права. Мне надо было знать, что представляет собой мир по другую сторону зарослей. К тому же я очутился в невыгодном положении в случае внезапного нападения.

Вокруг звучали трели, жужжание и тонкий звон разных насекомых и незнакомых мне птиц. Эти звуки рождала земля, высокие травы и начинавшее выцветать от зноя небо. Все вокруг было залито ярким светом. Сонные ароматы прелой земли и растений поднимались дурманящими запахами и струились прозрачными дрожащими змейками над поникшими метелками трав.

Вдруг где-то далеко, пронзительно и одиноко, трижды прокричала птица. Её неприятный резкий голос напоминал размеренные удары гонга. Это словно послужило сигналом: в ту же минуту докучавшие мне мухи и слепни гудящим роем метнулись ввысь и унеслись прочь. Почувствовав тревогу, я сделал шаг к машине. Маленький остромордый зверек, прервав на мгновение бег, выставил из-за колючих стеблей щетинистое рыльце и, опасливо нюхнув воздух, едва уловимым движением вновь юркнул в непроницаемые травяные дебри.