Летом 1892 года холера погнала нашу семью из Киева. Мы поселились в селе Орловая Балка. Тут Николай Витальевич начал работать над оркестровкой оперы «Тарас Бульба». После обеда мы обычно всей семьей отправлялись в Знаменку.

«Дядя Дуся», Андрей Витальевич Лысенко, родной брат отца, — тот знаменский магнит, который с одинаковой силой притягивал и взрослых и Лысенкову детвору.

Отец всегда с особой теплотой, я бы сказал — с гордостью, говорил о своем любимом брате.

Андрей Витальевич окончил Киевский университет, несколько лет прослужил флотским врачом сначала на Балтике, затем на Черном море. На военном судне, почти по следам фрегата «Паллада», он совершил кругосветное плавание и, может, навсегда остался бы «морским доктором», если бы смог примириться с тем, что всю жизнь ненавидел. Его неожиданный уход в отставку был протестом против жестокого произвола, нечеловеческих издевательств над матросами в царском флоте.

В 80—90-х годах Андрей Витальевич работал врачом на железной дороге. Жил он на станции Знаменка. В Киев наезжал частенько. Сызмала зная о дальних странствиях дяди Дуси, восхищаясь им, мы, дети, всегда видели в нем особенного 'человека, настоящего героя. Но только позднее я понял, какими делами занимался дядя Дуся в Киеве, чьи поручения выполнял. Один из старейших членов РСДРП, он использовал свои служебные поездки для транспортировки нелегальной марксистской литературы.

И теперь перед глазами большая комната. На подоконнике слон с высоко поднятым хоботом, готовый к бою, рядом мастерски вырезанные из слоновой кости фигуры тигра, пантеры и других обитателей дремучих джунглей. На стенах мирно уживаются сочная акварель Днепра, виды Бомбея и Шанхая, Сингапура и Гибралтара, тульская двустволка и курительная трубка с причудливыми узорами, вывезенная с Явы или Борнео.

Время было тревожное — холера, и, видно, чтобы рассеять гнетущие думы, Андрей Витальевич вечерами подолгу рассказывал о солнечной Индии, о морских походах. Даже в вокзальном шуме нам чудился глухой рокот таинственного, светящегося в ночи океана.

Океан моего детства! Ты так и остался для меня синей мечтой, чудесным сном, из которого в маленьком дядином домике плыли мне навстречу города и храмы, умные слоны-носильщики в портах Индии, продавцы гигантских змей…

Как флотский врач, Андрей Витальевич охотно посещал «туземцев» — так презрительно называли колонизаторы китайцев и индусов, бирманцев и египтян. С гневом, с болью сердечной говорил он о массовых эпидемиях, о страшном голоде, ежегодно уничтожавшем в этих странах целые города и селения.

— Куда ни кинешь оком — неволя тяжкая. Тут врач не поможет, — не раз повторял Андрей Витальевич. — Тут надо «миром, громадою обух сталить, та добре вигострить сокиру — та й заходиться вже будить»[1].

Андрей Витальевич знал и тонко понимал музыку, сам играл на скрипке. Вечера в его маленьком домике часто завершались концертами. Отец садился за фортепиано, Андрей Витальевич со скрипкой становился рядом. Играли Чайковского, Бетховена. Хорошо помню в исполнении братьев «Мелодию» Чайковского. Все, что переплелось в этой мелодии: безграничная печаль, терзающая сердца, вера в человека, который победит и тоску и горе, отражалось на мужественном лице дяди Андрея. А он, никого не видя в эти минуты, все играл и играл.

— Ах, Андрию, Андрию! — не стыдясь слез, говорил отец. — И чего ты в лекари пошел? Быть бы тебе настоящим скрипачом.

Холерное лето в Орловой Балке мне запомнилось еще одним событием. Все началось с того, что к отцу прибыл гонец от владельцев соседнего имения Шимановских. Шимановские просили «уважаемого и прославленного маэстро Лысенко» прослушать игру их девятилетнего сына Кароля.

Отец взял меня с собою.

Пока шел разговор между взрослыми, худенький бледный мальчик, возбужденно поблескивая большими синими как небо глазами, показывал мне свое хозяйство: оловянных солдатиков, золотого жука, пойманного по секрету от мамы далеко за левадой, коня из папье-маше на трех ногах и другие не менее важные вещи. Вскоре мальчика позвали. Его маленькая фигурка так и прикипела к роялю, и по комнате понеслись звуки «Полонеза» Огинского. Без нот, по памяти, бледнолицый мальчик с длинными, нежными пальцами играл одно за другим произведения Шопена, Шуберта.

Отец молча слушал, вдруг стремительно поднялся, подошел к роялю и крепко обнял маленького пианиста, смущенного и счастливого.

— Ты будешь большим музыкантом, мой мальчик. Учись! Всю жизнь учись!

Как ни приглашали Шимановские остаться на обед, мы сразу же уехали. Видно, отцу хотелось побыть одному. Несколько дней ходил он под впечатлением мастерской игры мальчика с золотым жуком.

— Какой талант! Силища! Жаль, если не разовьется.

Мог ли тогда знать Николай Витальевич, что молодой композитор Кароль Шимановский пленит сердца миллионов? Незадолго до своей смерти прославленный польский композитор приезжал в Советский Союз. Его концерты в Москве прошли с большим успехом.

Пророческой оказалась оценка отца.

В зимние вечера Николай Витальевич любил помечтать вслух о том, где будет отдыхать наша семья летом. Думал часто и о поездке всей семьи на его родину, где не бывал десятки лет. Но посетить родные места ему удалось только за год до своей смерти. Что же до зимних разговоров, то все они кончались тем, что в начале лета мы всей семьей выезжали на дачу в Китаев, в пяти верстах от Киева. Жили неизменно у старообрядца Степана Андреевича.

Не знаю, чем так пленил Китаев Николая Витальевича. Роскошными ли садами, зеленым шумом бора, где он часто оставался один на один со столетними дубами, говорливыми березами и соловьиными песнями; а может, привлекала близость к Киеву, где у него и летом было множество дел?..

Между Киевом и Китаевом ходил тогда небольшой пароходик «Парубок». Как ни спешил отец на пристань, он всегда почему-то опаздывал. До берега еще далековато, а «Парубок», хрипя, как старый самовар, уже дымит, готовится к отплытию.

Отец что-то кричит капитану, размахивает над головой гуцульской палкой-топориком (подарок друзей из Коломы). И не было такого случая, чтобы «Парубок» отплыл в Киев без отца. Капитан всегда терпеливо ожидал, не то из уважения, не то заботясь о прибыли для своих хозяев.

Вспоминаю вечера в Китаеве, куда вслед за нами приезжал с семьей Михайло Старицкий. Бывала у нас и Ольга Петровна Косач (Олена Пчилка), мать Леси Украинки. Приезжала и сама Леся. И тогда до поздней ночи продолжалась беседа. Отец охотно исполнял друзьям свои новые произведения, затем наступала очередь Старицкого. Леся называла такие вечера «соревнованием музыки и литературы».

Низенькая деревянная веранда, большой стол, покрытый старинной скатертью, тульский самовар, послуживший, вероятно, не одному поколению. Лампа едва освещает сосредоточенные лица, и все окружающее кажется таинственным, фантастически сказочным.

После обеда отец, как он сам любил повторять, «пропадав» в лесу. Случалось, я наблюдал за ним издали, чтобы не мешать. Заметно сутулясь, он неторопливо шагает лесной тропинкой, а то сидит на своем посеревшем от лет пне и что-то быстро записывает в книжечку.

Тоненькая книжица в зеленой обложке, постоянная спутница, верная подруга старого композитора, появлялась в самых неожиданных местах. Бывало, отец что-то обсуждает с друзьями, раскатисто смеется над удачной остротой и вдруг замолчит, задумается, а через минуту-другую заветная книжечка уже у него в руках.

…Самые памятные дни в Китаеве — большая ежегодная ярмарка на спаса. Китаев бурлит. Отовсюду стекаются, вливаясь в цветистую реку, селяне, слепые старцы, прочане и монахи. Кто на ярмарку, кто в монастырь.

На площади несмолкаемый гул. Пьяное веселье, крики торговцев, девичий смех, жалобная песня слепого лирника — все сливается в дивную, неповторимую музыку, сложенную талантливейшим композитором — жизнью. Надо было видеть отца в эти дни. Он точно впитывал в себя все звуки, часами слушал кобзарей и лирников. Записывал с их слов и голоса думы, исторические песни. И хотя одет он был «по-пански», как говорили тогда в народе, и селяне и кобзари, видно, чувствовали в нем своего человека — делились с ним и горем и скупой радостью. Николай Витальевич часто приводил народных певцов к нам в дом. За самоваром, а иногда и за чаркой текли непринужденные беседы. В песнях старых кобзарей оживало прошлое…