Жандарма снова отправили в духан промочить горло. Словоохотливый доктор поделился последними новостями губернский следователь по особо важным делам Сенкевич надеется сделать большую карьеру. Предстоит грандиозный процесс: провозглашение мятежной Квирильско-Белогорской республики, вооруженное нападение и убийство чинов армии и полиции, захват тоннеля, и прочее, и прочее. По каждой статье — смертная казнь!
Ной не стерпел, деликатно поинтересовался, многих ли уже арестовали. Оказалось, что Сенкевич покуда недоволен. Главари куда-то исчезли. Из Тифлиса затребовали опытных филеров, поговаривают, будто прибыл знаменитый сыщик Фукс.
Доктор покатил на фаэтоне дальше. Отошли от духана и Ной с Нико. Внезапно Буачидзе остановился, попросил друга повернуться лицом к белевшей на горизонте громаде Кавказского хребта. Показал:
— Вон она, наша дорога.
Кикнадзе не сразу решился:
— Пропадем там, замерзнем или сорвемся в пропасть с обледенелой тропы — зима, метели, в двух шагах ничего не видно. Если не представляешь, что делается на Главном хребте, вспомни, даже в наших имеретинских горах сейчас никнут к земле лохматые от снега деревья.
Ной настаивал:
— Идем! По крайней мере лишим следователя удовольствия сделать карьеру.
По ущельям добрались до Верхней Рачи. Буачидзе заметно повеселел, пообещал товарищу роскошный ужин, если они прибавят шагу и до темноты успеют в село Никорцминда.
— Я там учительствовал после окончания краткосрочных курсов, — напомнил Самуил, — и организовал первый в Рачинском уезде социал-демократический кружок и первое профессиональное объединение учителей.
Надежды Самуила оправдались. У крестьян удалось достать продукты и теплую одежду. Нашелся и проводник. Правда, он не ручался за успех: кажется, зимой еще никто не ходил за перевал.
Перед зарей покинули гостеприимное село. Снова — сумрачное ущелье Риона и его всегда беспокойного притока Чанчаха. Над головой нависли тяжелые серо-черные облака. Повалил снег. Где-то в стороне, за дубовыми и буковыми лесами, осталось Шови. До Мамисонского перевала двадцать пять километров. Все выше и выше по водораздельному хребту. Быстро стемнело. Завернулись в бурки, легли, прижавшись друг к другу. Проводник рассказывал: летом здесь очень красиво, природа щедро разбрасывает по альпийским лугам цветы и травы. Даже утренний туман, пронизанный косыми солнечными лучами, приобретает розово-красный оттенок. Высокие травы, колеблемые ветром, напоминают море, подернутое зыбью. Только несравненно ярче их краски…
Утром, как и накануне, вокруг царило сплошное белое безмолвие. Побрели цепочкой. Снег по колено, снег со вмерзшими кусками льда по пояс, завалы. Вторая ночь застала их все еще по эту сторону перевала.
Снова день, снова снег над головой, снег и лед под ногами, тысячи остреньких гвоздиков-льдинок вонзаются в лицо. И неожиданная радость — ветер донес лай собак. Первый осетинский аул — Калак, в десяти километрах от Мамисона.
У осетин не трудно было подрядить лошадей до Владикавказа Приятный зеленый городок с «домами для проезжающих по казенной нужде или для личного удовольствия господ», с Александровским проспектом, густо засаженным каштанами и липой, был не только местом, где охотно селились, доживали век отставные военные, ушедшие на покой крупные чиновники. Он был еще и важным административным и военным центром — резиденцией начальника Терской области и наказного атамана Терского казачьего войска.
На левом берегу Терека, на Тифлисской улице, по соседству с публичным домом тянулись серые, приземистые здания казарм. С декабря 1905 года в казармах стоял карательный отряд полковника Ляхова. В ознаменование особых заслуг Николай Второй собственноручно начертал на рапорте Ляхова: «Читал с удовольствием». Полковник тут же получил производство в генералы и… «международное признание». Усмиритель Терской области был послан ко двору шахиншаха, где руководил расстрелами сотен или тысяч (кто считал?) персидских крестьян.
В те дни Ляхов еще свирепствовал на Тереке. Владикавказ был переполнен жандармами, филерами, казачьими и армейскими офицерами. А у Ноя и Нико Кикнадзе, как на грех, ни одного знакомого, ни одной явки. Искать связи вслепую, опять испытывать судьбу «авось и обойдется» было слишком рискованно.
Снова путь — на Грозный. Даже в «официально дозволенном к пользованию» ежегодном календаре-справочнике о Грозном было сказано: «В городе промышленности и торговли, полностью оправдывающем свое выразительное наименование — Грозный, цель жизни — нефтяной фонтан, мечта — хорошая заявка на нефтеносный участок, идеал — нефтепромышленник с миллионом в кармане».
Положим, о хорошем нефтеносном участке, еще не захваченном иностранной фирмой, могли мечтать только очень наивные люди. Все богатства Грозного уже были разделены — не очень-то полюбовно — между пятнадцатью акционерными компаниями. Десять из них официально принадлежали англичанам, французам и бельгийцам. А остальные? Самый богатый участок, где из скважины № 7 ежедневно — три года кряду! — фонтан выбрасывал миллион пудов нефти, считался «делом на паях Ахвердова и компании». В Грозном это расценивали как проявление английского юмора: распространенная на Кавказе фамилия Ахвердов служила лишь ширмой для Лондонского банка. Компаньоны, правда, были бельгийские финансисты. Нехитрый камуфляж был удобен и для хозяина земли — областного правления Терского казачьего войска. Так легче было подавлять ропот станичников, недовольных тем, что земля, якобы принадлежавшая всему казачеству, уходит в руки чужеземцев.
Эти подробности как-то позднее поведал Ною его хороший знакомый и коллега — грозненский учитель Шалва Лежава. Его гостеприимством воспользовались в самые трудные дни Самуил и Нико. Нашелся и другой земляк — Константин Бакрадзе, преподаватель реального училища и заведующий народной читальней. В секретной жандармской переписке Бакрадзе был назван «душой грозненской группы Бакинского комитета РСДРП», а читальня — «революционным клубом, где на тайных собраниях обсуждали вопросы антиправительственного характера». Характеристика довольно точная! С помощью Бакрадзе Ной снова вошел в круг единомышленников, друзей по партии.
Работать Буачидзе все-таки предстояло во Владикавказе. Большевистская группа там была малочисленна и слаба. Вернее сказать, были лишь одиночки, обособленные, напуганные непрекращавшимися арестами, провалами. Рабочий класс города еще только формировался. Единственный большой завод «Алагир» был пущен недавно, некоторые цехи только строились. Давало себя чувствовать и пагубное влияние меньшевиков. Одни из них — по преимуществу русские — спешили приспособиться к легальным условиям, уверяли, что революция окончательно похоронена, демократические преобразования и землю крестьянам даст I Государственная дума.
Другая группа отступников — осетинские меньшевики-националисты — их лидер Ахмет Цаликов приложит еще много усилий, чтобы укоротить жизнь Ною, — всячески распространяла «теорию» об особенностях общественного строя Осетии, клялась, что интересы крестьян и алдаро-баделят [7] едины, общенациональны. По «теории» и вывод — борьба осетинской бедноты за землю бессмысленна, вовсе не к чему копировать аграрное движение русских мужиков.
Работать во Владикавказе надо было на свой страх и риск. Надеяться на Терско-Дагестанский областной комитет не приходилось, там верховодили меньшевики. Насколько же легче было в Белогорах под началом Имеретино-Мингрельского комитета! В последние месяцы Буачидзе и сам входил в руководство комитета. В какой-то мере и к нему относилась высокая ленинская опенка деятельности этого партийного комитета. В статье, озаглавленной «Имеретино-Мингрельский комитет», газета «Пролетарий» писала, что «взоры всех были обращены на комитет, на который привыкли смотреть как на официальное учреждение. Туда стекались запросы и требования, и комитет работал без устали, печатал и редактировал листовки, организовывал демонстрации…» [8].