Неделю спустя —1 мая 1906 года — редакция газеты «Северная земля» была разгромлена черносотенцами, дальнейший ее выход запрещен губернатором.

Теперь, в середине 1907 года, в вологодской тюрьме оказался и «князь Абуладзе». В Вологду тотчас же отправилась Роза Шабалина. Она связалась с местной большевистской организацией. К радости Ноя, он получал передачи, обменялся записками с Розой. В камеру доставили маленькую круглую пилку. Как будто все обещало, что побег будет удачным. Еще несколько часов, и Ной был бы на свободе, рядом с любимым человеком.

Что послужило причиной провала — неизвестно. Ноя избили, заковали в кандалы, бросили в одиночку. Ко всему прибавилась мучительная неизвестность; что с Розой?

…1910 год. Начальник вологодской каторжной тюрьмы с большим неудовольствием слушал рапорт врача. Кто бы мог подумать, что отсидевший столько времени в одиночке, давным-давно не получавший ничего, кроме хлеба и горячей воды, заправленной тухлым пшеном, этот грузин Абуладзе перенесет еще сыпной и возвратный тиф, не умрет от воспаления легких.

Начальник напомнил, что всего четыре дня назад Абуладзе считали безнадежным. Врач снова подтвердил, что по всем законам медицины заключенный должен был умереть, непостижимо, как он выкарабкался. Долго он все равно не проживет.

Много лет спустя в письме к Миха Цхакая Ной признавался, что он и сам считал себя обреченным, И все-таки жизнь победила смерть!

В кандалы Ноя больше не заковывали, слишком уж был он худ и немощен. Повернуться с боку на бок и то сам долгое время не мог.

Наконец каторгу заменили ссылкой в одно из самых отдаленных, глухих сел Якутии. Это несколько облегчало положение, снова можно было готовить побег.

Подходящий паспорт соглашался продать один из вышедших на «вольное поселение» каторжников. Но где взять для этого сто пятьдесят рублей? Деньги нужны были и на дорогу — далекую и трудную. Обратиться к братьям нельзя — это немедленно навело бы полицию на подозрение. Ной припомнил, что недалеко от Белогор, на небольшой железнодорожной станции Даркветы, начальником работал друг его брата Ираклий Джаошвили. Прямых связей с подпольщиками он как будто не имел, но симпатии революционерам выражал недвусмысленно. Неужто Джаошвили не догадается, что открытку, присланную из Якутии, надо отдать кому-нибудь из братьев Буачидзе, даже если она адресована лицу, вовсе не существующему?

Ной рискнул. Написал: «Станция Даркветы Закавказской железной дороги, Карлу Карловичу Бауэру…» («Бауэру» потому, что на марганцевых рудниках тогда работало много иностранцев. Почти все они забирали свою корреспонденцию на вокзале в Даркветах). Некий беспутный бродяга Ной сообщал почтенному Карлу Карловичу, что он снова остался без денег, очень тоскует, и спрашивал, не подбросит ли ему господин Бауэр от щедрот своих.

Джаошвили оказался догадливым человеком: открытка была передана по назначению.

Переписка наладилась. Весной 1911 года брат Ноя выхлопотал разрешение отправить «желающему вновь приобщиться к святой религии слово божье о жизни, деяниях и учении господа нашего Иисуса Христа». В кожаный переплет евангелия искусно заделали триста рублей. Собрали их с большим трудом, пришлось лишиться многих необходимых вещей, влезть в долги.

Во второй половине мая весна, наконец, наступила и в далекой Якутии. Река Лена освободилась от сковывавшего ее льда. Вверх по течению потянулись первые пароходы. Ной бежал!..

…Снова Грузия. Кутаис, Батум, уездные центры, десятки сел. Заочно приговоренный военным судом к смертной казни[9], Ной с обычной энергией и бесстрашием занят революционной борьбой, с риском каждый час нарваться на провокатора или лицом к лицу столкнуться со старым знакомым — шпиком из охранного отделения. Работать ведь приходилось в губернии, где Буачидзе слишком хорошо знали, где в 1905 году он разоружал войска, отнимал землю у помещиков, призывал к свержению царя.

В конце августа 1911 года Ной снова изменяет свой внешний вид и «профессию». В огонь вместе со старым париком и наклейками — черными кудрями и роскошными усами — полетел и хорошо послуживший фальшивый паспорт на имя кутаисского городского фельдшера Малакия Болквадзе. На смену щеголеватому мундиру фельдшера пришел скромный костюм чиатурского рабочего Калистрате Гурули.

Подлинный Гурули только что отдал брату Ноя, Николаю Григорьевичу, новенький заграничный паспорт, самым законным путем полученный в канцелярии кутаисского генерал-губернатора. Калистрат Спиридонович страдал какой-то неизвестной местным врачам болезнью глаз. В Кутаисе никто не брался его лечить, и как губернатор ни тянул, все-таки пришлось уступить настояниям больного. Гурули выдали паспорт для поездки к зарубежным окулистам. Калистрате, никогда в действительности не помышлявший о загранице, но всегда готовый помочь революционерам, охотно пошел на риск и передал свой паспорт Буачидзе.

Брат провожал Ноя до Батума. Пароход в Константинополь отправлялся через три дня. Ной считал, что брать номер в гостинице и посылать паспорт на прописку в полицию рискованно. Он попрощался с Николаем Григорьевичем и пошел на Барцхану, рассчитывая переночевать у кого-нибудь из знакомых рабочих.

Верный своему давнишнему правилу никогда не входить в дом, покуда не убедился, что позади нет хвоста, не увязался филер, Буачидзе и на этот раз внимательно огляделся, на всякий случай прошел до ближайшего угла. На секунду остановился. Его издали, за несколько домиков, окликнул какой-то человек — не найдется ли у господина спичек?

Ной прибавил шагу. Незнакомец сделал то же самое и, видимо убедившись, что ему не догнать Ноя, поднес к губам полицейский свисток. Тотчас же раздался ответный свисток городового, метнувшегося наперерез Ною. Пришлось бросить под ноги городовому небольшой саквояж с приготовленными на дорогу вещами, перемахнуть через забор и бежать.

Разными окольными путями Буачидзе добрался до Новороссийска, затем и до Одессы. Отсюда было уже не так трудно уехать в Турцию. Потянулись тяжелые годы скитаний на чужбине. В Самсуне удалось устроиться преподавателем русского языка во французский коллеж при монастыре грузин-католиков.

Можно было бы жить тихо, если бы только Буачидзе снова не занялся пропагандистской работой, с головой не ушел в яростную борьбу с давно окопавшимися в Турции грузинскими национал-демократами, социал-федералистами, всеми, кто стремился оторвать Грузию от России.

Лидеры этих крайних националистических групп открыли в Константинополе нечто вроде филиала «Комитета независимой Грузии», созданного германской разведкой. Буачидзе предложили на весьма выгодных условиях заявить о «полном сочувствии движению за независимость». Как только представился случай — на собрании грузинской колонии в Самсуне, — Ной выступил и во всеуслышание заявил:

— Сегодня каждому должно быть ясно, что национальные, расовые, сословные, религиозные и другие подобные им границы и различия круто ломаются. Недалеко то время, когда не станет и следов этой розни. В действительности счастье или несчастье человечества зависит исключительно от исхода борьбы между трудом и капиталом, между порабощенными и поработителями.

Надвое делится светлое понятие «родина». Ей совершенно по-разному служат, ее совершенно по-разному понимают два класса, стоящие на противоположных ее полюсах. Назначение родины в глазах одних — подавлять, унижать, разорять человека. Такая «родина» — олицетворение страданий и произвола. Другая, с большой буквы Родина, возносит человека, дает ему крылья и счастье. У обреченного класса и класса, еще только заявившего о своем существовании, полного сил, разные родины. Поэтому свободу Грузии и личное счастье каждому из нас принесет не вероломное, оплаченное правительствами Турции и Германии отторжение Грузии от России, а наша помощь пролетариату России в его скорейшем освобождении. Свобода России — это свобода Грузии. Победа русского народа — наша победа. Это истина!