— Со мной это не часто случается. Но сегодня мы целый день бегали по городу, чтобы пристроить эти самые фотографии.

— Я как раз хотел с тобой об этом поговорить. Ты считаешь, что твое место именно там?

Сын остановился. Остановился и отец. Теперь, когда его глаза привыкли к темноте, он начал различать лицо сына — светлое пятно под темной шляпой.

— Что?! — спросил Поль. — Ты, может быть, за де Голля и за революцию?

— Я ни за кого. Я за то, чтобы как-нибудь прожить, и за то, чтобы меня оставили в покое.

Они говорили резким тоном, но не повышая голоса.

— Вот именно, ты проживешь спокойно, если будешь с теми, на чьей стороне сила.

— А ты думаешь, что сила всегда будет на их стороне? Посмотри, что делается в Италии.

— В Италии? Ну и что? Ты отлично помнишь, как в семнадцатом году под Капоретто итальяшки удирали! Гитлер напрасно поверил им. Их армия развалилась при первом же серьезном ударе. Но эсэсовцы в два счета сбросят американцев в море.

— В семнадцатом году тоже были такие, кто не верил в помощь Америки, — заметил отец. — Однако…

Поль перебил его:

— Не думаешь же ты, что Сталин договорится с Рузвельтом и Черчиллем? Рано или поздно они передерутся, и тогда Гитлер наведет порядок — на наше счастье, не то коммунисты быстро сядут нам на шею. Тогда ты увидишь, что станется с твоими домами и деньжатами.

Угроза коммунизма всегда пугала отца. Во времена Народного фронта он дрожал за свои сбережения, и слова сына пробудили в нем старый страх.

— Знаешь, не такой уж я крупный капиталист, — сказал он.

Поль засмеялся каким-то скрипучим, неприятным смехом.

— Крупный или некрупный — это дела не меняет. Отберут все. Все, что имеешь. И будешь доживать свой век в богадельне.

— Иногда я думаю: а может, тем, кто там, живется счастливее, чем мне. По крайней мере им всегда обеспечен суп, им не приходится, как мне, лезть из кожи вон и во всем себе отказывать.

Поль достал пачку сигарет. Отец угадал его движение.

— Вот хотя бы и табак… — сказал он.

— Бери, — сказал Поль, протягивая ему пачку. — Бери всю.

Отец поблагодарил. Нет. Поль не такой уж эгоист, как утверждает мать. Ему хотелось забросить удочку насчет дров, но он не решился. Он удовольствовался тем, что, вынимая из пачки сигарету, сказал:

— Понимаешь, таким старикам, как мы, сейчас не очень-то легко. Деньги теперь ничего не стоят.

Он нагнулся к Полю, тот щелкнул зажигалкой. На мгновение их лица оказались совсем рядом, прикрытые, будто крышей, полями шляпы и козырьком каскетки и отгороженные от ночной темноты ладонями, которыми они с двух сторон защищали огонек. Зажигалка погасла, и вокруг опять встала черная пустота, в которой на миг удержалось воспоминание о вспышке яркого света.

— Если тебе нужны деньги, — сказал сын, — продай один из домов..

— Продать дом?

— Ты так мало получаешь с квартирантов, продай, и будешь есть досыта.

Отец был сражен. Все равно как если бы сын ударил его под ложечку.

— Господи боже мой! И это ты, ты даешь мне такой совет! — вздохнул он. — Ведь если я правильно понял, тебе наплевать, что все уйдет в чужие руки?

— Нет, не наплевать. Но если у вас ничего нет…

Отец закашлялся, перевел дух и медленно, останавливаясь после каждого слова, сказал:

— Капиталов у меня нет. Но у меня еще есть две руки. Вот уже шестьдесят лет они меня кормят. Прокормят и до смерти.

Отец и сын вышли на дорожку. Сделав молча несколько шагов, Поль сказал как бы между прочим:

— Сам знаешь, будете нуждаться, мы вас не оставим. Но если в один прекрасный день ты захочешь продать дом, уж так или иначе можно будет устроить, чтобы он не ушел из семьи.

Отец не ответил. Он отлично понял, что хотел сказать Поль, но это предложение захватило его врасплох. Не так-то легко решиться продать даже сыну то, что строил и отстраивал всю жизнь. А потом есть мать, есть Жюльен.

Они дошли до калитки, и отец ощупью стал искать замок. Он открыл калитку и посторонился, пропуская сына.

— Во всяком случае, то, что я говорил о Жюльене, остается в силе, — сказал Поль уже за калиткой. — Если вы можете связаться с ним, постарайтесь, чтобы он поскорее вернулся.

— Конечно, если бы мы знали…

— У меня нет оснований не верить тебе, — перебил Поль, — но согласись, его исчезновение не может не показаться странным. Сам понимаешь, если полиция решит его разыскивать…

Поль не закончил. Отец почувствовал, что сын удаляется. Уже сделав несколько шагов по тротуару, Поль обернулся и прибавил:

— Впрочем, если бы он вам писал, полиция бы знала. За вашей перепиской, конечно, следят.

Когда, затушив пальцами сигарету, нащупав жестянку с табаком и положив туда окурок, отец вернулся на кухню, мать уже приготовила вещевой мешок для завтрашнего похода.

— Осталось только положить крутые яйца да фрукты, — сказала она. — Ты мне напомнишь, но лучше оставить их на ночь в погребе.

— Садовый нож завернула в газету? — спросил отец.

— Ну конечно. А на ноги что наденешь?

— Башмаки, что покрепче.

— Ты давно уж не носил их. Не боишься, что будут жать?

— Нет, я надевал их на две пары носков.

— Верно, но это было зимой. А когда тепло, ноги отекают.

— А ты что наденешь, при твоих-то мозолях?

— У меня выбора нет: кроме сабо и выходных туфель осталась только одна крепкая, пара.

— Не натрешь ноги?

— Думаю, не натру.

Отец искал, что бы еще сказать. Он был рад, что разговор зашел о завтрашнем походе и, таким образом, щекотливая тема не будет затронута.

— Нечего канителиться, пора спать, — не придумав, о чем еще спросить, сказал он.

— Ступай, я разденусь и тоже приду.

Его удивило, что она ни единым словом не обмолвилась о поведении Поля. Он поспешил взять из чулана под лестницей ночной горшок и, уже поднимаясь наверх, сказал:

— Мы, конечно, и так проснемся, но, кто его знает, все-таки лучше взять будильник.

Мать кивнула, и отец стал подыматься по лестнице, которая уходила в темноту. В спальне он поставил горшок под кровать на его постоянное место — у левой ножки — и, закрыв ставни, разделся в темноте. Раз жена ничего не сказала внизу, может быть, она собирается поговорить, когда они улягутся. Он боялся этого разговора. Лучше всего было бы сразу заснуть, но он знал, что это невозможно. Слишком много всего случилось за этот день. И все это бурлило у него внутри, словно море, беспрерывно вздымаемое бурей. Он думал о дровах, убранных в сарай, о том, что их никак не хватит до конца зимы; он думал о тележке, увезенной на грузовике; о неожиданном визите сына; о другом, отсутствующем своем сыне, о котором хотелось хотя бы знать — умер он или жив. Все путалось, прибавлялось к накопившейся за день усталости, слишком тяжелой и потому не дававшей забыться. Он чувствовал, что совсем обессилел, но ничто не предвещало быстрого наступления спасительного сна.

Мать пришла в спальню и молча легла. Наступила долгая тишина, слышалось только дыхание да скрип матраса, когда кто-нибудь из них ворочался, пытаясь найти более удобное положение для наболевшего тела.

Отец старался не шевелиться. Может, если он не будет двигаться, сон придет скорее, может, хотя бы мать решит, что он задремал. Надо во что бы то ни стало избежать разговора. Отец знал: раз начавшись, разговор либо неизвестно когда закончится, либо приведет к ссоре. Он хотел уснуть. Отдохнуть, уйти от всего, что не было его каждодневной жизнью, от всего, что не связано с его работой. Он долго раздумывал над словами Поля: «Продай один из домов, и будешь есть досыта». Извольте радоваться! В семьдесят лет продать свое добро, чтобы только просуществовать! И это говорит его сын! А может, Поль действительно думает купить у него один из домов? Но для чего? Чтобы поместить капитал? Значит, правда, что он загребает деньги лопатой. Тогда мать права. Ну что ж, если Поль здорово зарабатывает, тем лучше для него. Краснеть тут нечего, особенно если он ведет свои дела честно. Он, отец, тоже знавал времена, довольно благоприятные для торговли, так что же — упрекать его за это, что ли? Нет, конечно. Сейчас времена более тяжелые. Поль старается приспособиться, и он прав.