— Нормально.

Жюльен сел к столу.

— Молока, правда, маловато, но больше никак не достать, — сказала мать, тут же налив ему чашку кофе.

— И со всем так, — заметил отец, — у нас ничего нет. Ну просто ничего. Вот так-то.

Наступило молчание. Жюльен ел, а отец наблюдал за ним. Этот бородатый похудевший малый как-никак его сын. Он задавал себе вопрос — был ли он в этом вполне уверен накануне вечером, когда тот вошел в дом. Во всяком случае, сегодня утром он своего сына узнал. Ночью, да и потом, когда встал, отец на все лады обдумывал слова, которые он твердо решил сказать сыну, чтобы убедить его жить по-людски, вернуться на верный, по мнению отца, путь, а сейчас эта так тщательно подготовленная речь целиком вылетела у него из головы. Глядя на Жюльена, он главным образом думал о долгих месяцах, которые они с матерью прожили, ожидая возвращения сына. Сколько раз они считали, что его уже нет в живых, и всякий раз им было невыносимо тяжело. Правда, они об этом не говорили, но отец научился безошибочно угадывать, что творится в сердце жены, когда дело касалось Жюльена. Сто раз хотел он ей сказать: «Мне тоже тяжело. Мне так же тяжело, как и тебе, когда подумаю, что его, может, уже нет в живых, а ты считаешь, что я его не люблю, что у меня нет сердца». Он так часто проглатывал эти слова, что, кажется, и произнести их уже не мог. Он это знал, но знал также и то, что ему будет очень тяжело читать наставления Жюльену. Почему? Он сам задавал себе этот вопрос. Он никак не мог понять, что происходит с ним каждый раз в присутствии сына. Раздражение, которое отец разжигал в себе, пока был один, улетучивалось почти совсем, стоило появиться Жюльену. Если отцу все же удавалось пробудить в себе это раздражение, он делал над собой усилие, чтобы накричать на сына, и почти всегда это кончалось ссорой, потому что слова не могли передать в точности его чувства. Очень это сложно — столковаться с двадцатилетним парнем, таким непохожим на тебя!

И в то же время он не мог обуздать себя и так быстро со всем примириться. Дело не только в нем, но и в их общем спокойствии. Должно быть, мать окончательно ослепла, раз не видит, как опасно держать в доме дезертира, которого разыскивают жандармы. Нельзя разрешать ему жить здесь, пока не узнаешь, что он думает делать.

И чтобы собраться с духом и заговорить, отец довольно долго старался представить себе, что может случиться. Он представлял себе жандармов здесь, у них в доме, петеновскую милицию, даже немцев; суд, позор, обыски, разграбленный, сожженный дом. Он подогревал себя самыми мрачными предположениями и наконец, не выдержав дольше, спросил чуть дрогнувшим голосом:

— Ну так что ж ты надумал?

Жюльен, покончив с завтраком, закурил сигарету, подошел к отцу и предложил закурить и ему.

— Я ведь уже говорил, мне надо закончить одну работу, — сказал он.

— Ну, знаешь, оставаться здесь — это все равно что лезть в пасть к волку. Не можешь ведь ты жить как в тюрьме, так, чтобы даже носа на улицу не высунуть.

— Понимаешь, если я устроюсь работать у вас в спальне, мне там будет совсем неплохо.

Отец на мгновение задумался. Он чувствовал, что от его ответа жена может взорваться. До сих пор она ничего не говорила. Она возилась в чулане, дверь в который была приоткрыта, и, конечно, прислушивалась. Отец принудил себя рассмеяться.

— Тебе-то, может, будет и неплохо, — заметил он, — но боюсь, как бы не было плохо нашему запасу дров.

— Ну, знаешь, в таких местах, как у нас, и чтобы не было дров…

Отец хотел ответить, но тут вышла из чулана мать.

— Отец прав, — сказала она. — Мы тебе расскажем, чего мы натерпелись, чтобы обеспечить себя дровами на зиму. Очень нелегко это было, да.

Она выждала минутку, потом, повернувшись к отцу, спокойно сказала:

— Все-таки нам на зиму за глаза хватит. А ты должен понять, нельзя же ему сидеть на кухне и прятаться всякий раз, как услышит, что кто-то идет. Если он хочет работать, надо, чтобы он устроился как следует.

Отец опустил голову. Ее слова означали: «Он твой сын. Он укрылся у нас, не выгонишь же ты его на мороз. Не выбросишь на улицу. Пусть мы подохнем с холоду и голоду, потому что у него нет продовольственных карточек, все равно мы должны прятать его у себя как можно дольше. Это мой сыночек. Он тут, и я его уже не отпущу. А ты старый эгоист, вот ты кто. Я тебе сто раз это говорила и сейчас опять повторяю».

Да, отец это чувствовал. Все это читалось во взгляде матери как в открытой книге. И сверх того, в ее взгляде была угроза, что она заговорит о Поле. О доставке вязанок, о продуктах, которые Поль и его жена продают и покупают на черном рынке, о его приятелях, о его связях, которые Жюльен, конечно, не одобрит, раз он дезертировал из армии правительства Виши.

— Я прошу вас об одном, — сказал Жюльен, — подержите меня здесь месяц, чтобы я мог закончить работу, а потом я как-нибудь выкручусь.

— Милый ты мой сын, — вздохнула мать. — Значит, ты опять уедешь… и одному господу богу известно куда!

— Ну чего ты переживаешь, — сказал сын, — чего ты переживаешь?

Отец уже готов был покориться и больше не возражать, но тут у него вдруг возникла мысль, что они, может, в сговоре. Конечно, они воспользовались вечером, когда были вдвоем, все подготовили и думают обвести его вокруг пальца. От такого предположения отец снова вспылил.

— Ладно! — вырвалось у него. — Я согласен, но неужели вы думаете, что полиция не будет его разыскивать?

Он почти кричал, и мать это как будто удивило. В ее взгляде было больше грусти, чем гнева.

— Если ты думаешь, что он будет в большей безопасности у чужих или на улице, тогда выставь его за дверь.

Она говорила спокойно, но отец догадывался обо всем, что она еще могла сказать. Неожиданно в нем началась своеобразная борьба: с одной стороны — покой, которым он мог наслаждаться с наступлением зимы, с другой — война, которая могла разразиться в семье и все перевернуть. Стоит ему произнести неудачное слово, и мать крикнет: «Ты что, его смерти хочешь? Его смерти, чтобы все досталось твоему другому сыну». Никогда она так не говорила, но отец знал: чтобы защитить Жюльена, она и на это пойдет.

Он остался один.

Опять он один. Опять спокойная жизнь под угрозой. Он еще раз посмотрел по очереди на жену и на сына, затем, опустив глаза, повернулся к ним боком, оперся правым локтем о стол и проворчал:

— По мне, делайте как хотите, если я что и сказал, так это главным образом из-за Жюльена.

Последние слова чуть слышно слетели с его уст. Он уже положил ноги на дверцу топки, и тело его медленно оседало на стуле, непроизвольно принимая то положение, в котором он обычно отдыхал.

Опять медленно потянулись дни, словно зима снова обрела обычный свой ритм, прерванный на какое-то время. Жюльен вставал не раньше девяти, шел вниз умываться и завтракать, затем запирался в спальне родителей и начинал жечь дрова. В полдень всегда могли явиться нежданные гости, и потому Жюльен не спускался на кухню. Мать приносила ему обед наверх — иногда ей приходилось подниматься по два, а то и по три раза. Вечером, когда калитки уже запирались, Жюльен спускался на кухню, но все трое были настороже.

Что делает сын, сидя весь день за столом, который он придвинул к окну? Отцу хотелось бы это знать. Каждый вечер, входя в спальню, он смотрел на стол, но Жюльен оставлял там только бювар, авторучку, карандаши, словарь и пепельницу, часто полную окурков. Отец забирал несколько окурков, прятал в свою жестянку с табаком, качал головой и ложился спать. В комнате пахло дымом от сигарет и протопленной печью. Задув коптилку, отец еще долго лежал с открытыми глазами и смотрел на отсветы огня, плясавшие на потолке. В печке за слюдяным окошечком, потемневшим и расщепившимся, догорало последнее полено. Оно потрескивало в огне и плакало, как плачут сырые дрова, с шипением роняя капли сока на раскаленные угли. Слушая эти звуки, отец вспоминал лес, вспоминал, с каким трудом достались им с матерью дрова, которые сын палит целый день.