Вот что мысленно твердил отец, но его мучило и другое. Поль… Если Поль мог добиться, чтобы немцы дали охрану для его машин с продовольствием, значит, он может с ними разговаривать. Может с ними столковаться. Подумать только, достаточно шепнуть ему словечко, и все может уладиться! Но мать ни за что не согласится. А ведь тогда им всем было бы обеспечено спокойствие. Что подумают соседи? Но во-первых, соседи ничего не узнают. А во-вторых, не все ли равно, что они могут подумать…

Отец рассматривал эту возможность со всех сторон, но по мере того как он жевал и пережевывал свою мысль, изнутри подымалась словно какая-то кислая муть. Все путалось, все приобретало тошнотворный привкус. Он вспоминал речи Поля. Вспоминал, как сын нервничал, растолковывая им:

«Подумаешь — немцы!.. Чего вы все на них взъелись? Они нас побили. Ну и что? Незачем было объявлять им войну! Чего ты боишься? Что у тебя все отберут? Так это сделают не они, а большевики. А немцы защищают тебя от большевизма… Чем они тебе досадили здесь, у нас? Покупают. Расплачиваются. Создали закупочные комиссии, а могли бы прекрасным образом все отобрать, раз на их стороне сила. Я работаю с ними, потому что я коммерсант. Ты сам всю жизнь занимался торговлей. Ты что, отказывал покупателям, да? Я ни разу не видел тебя в церкви, однако это не мешало тебе печь хлеб для священников и для монастырских школ… Если бы всякие идиоты не стреляли немцам в спину, им незачем было бы так завинчивать гайки, как они это делают. Ясно, когда убивают их солдат, они расстреливают заложников. Это естественно. Петен подписал перемирие — надо его соблюдать… Ты-то воевал в четырнадцатом году, так ты должен знать, кто такой Петен! Не станешь же ты утверждать, что он изменник. А де Голля ты знаешь? Ты когда-нибудь о нем слышал? Что это за птица? Авантюрист. Ничего больше. Да, часть молодежи пошла за ним. И наш долг разъяснить молодым, что это неразумно, вправить им мозги!»

Да, Поль говорил так, а другие, которые тоже ссылались на разумные доводы, видели в Петене изменника, а в де Голле — спасителя. Кому верить? Коли всю жизнь месишь тесто и вскапываешь землю, много ли остается времени для политики? И отец никак не мог разобраться в своих мыслях и чувствах.

До сих пор война не коснулась его, если не считать всех этих передряг с Жюльеном и Полем и ограничений. Это, конечно, ужасно, но это сущие пустяки по сравнению с тем, чего он насмотрелся в четырнадцатом году там, где сражались.

По временам отцу представлялось, что никто не тронет ни его сада, ни его дома. До сих пор война щадила этот клочок земли, и ему казалось, что так это и будет до самого конца войны. Ведь должна же она когда-нибудь кончиться! Только, чтобы иметь возможность жить мало-мальски спокойно, не надо вносить в дом бочку с порохом. А сейчас Жюльен как раз та взрывчатка, от которой дом может взлететь на воздух.

У отца так трещала голова, что он несколько раз вынужден был прерывать свои размышления. Он то и дело поглядывал на будильник. Время шло. Огонь угасал. Не нужно ли подбросить полешко? Имеет ли он право лечь спать до возвращения жены? Не обвинит ли она его в равнодушии, если он не дождется ее здесь?

Он сидел, опершись локтем о стол, поставив ноги на дверцу топки. Он пытался успокоиться. Убедить себя, что все войдет в свою колею, однако по спине и шее у него пробегал холодок, а затем отец обливался потом, да таким, каким не обливался летом, когда в липнущей к телу рубашке трудился в огороде на солнцепеке.

К работе, упорной и тяжелой, а иногда и неблагодарной, он привык. С давних пор физические усилия стали неотъемлемой частью его жизни, но боль, которая сверлила ему голову, была в тысячу раз тягостнее.

Ночь гнетет. Он тут, на кухне. Жюльен спит как раз у него над головой. Мать идет по темной улице. Кажется, ничего не осталось живого, кажется, все возвещает им великую беду.

Вернувшись, мать рассказала, что господин Вентренье очень хорошо ее принял. Выслушал, будто даже не удивился, а потом просто сказал:

— Хорошо, завтра утречком я к вам загляну.

Это обещание только отчасти успокоило отца, и ночью он плохо спал, то и дело просыпаясь от кошмаров. Он встал чуть свет.

— Для Вентренье «утречком» — это, надо думать, часов около девяти, — сказала мать. — Незачем нарушать весь распорядок жизни.

— Надо разбудить Жюльена… Может, согласится хоть бороду сбрить, все-таки вид будет приличнее.

— Послушай, не приставай к нему с этим.

Жюльен встал. Мать сообщила ему, что придет бывший помощник мэра.

— Ах так, хорошо, — только и сказал Жюльен.

Затем они позавтракали в полном молчании. В тяжелом молчании, которое, казалось, сочилось с неба вместе с тусклым светом нехотя занимавшейся на горизонте зари.

Жил только огонь в плите, где все время потрескивало полено акации.

— Раньше уважающий себя лесоторговец не подложил бы в дрова акацию, — сказал отец. — Но теперь им на все плевать.

— Благодари за то, что хоть есть чем топить, — возразила мать.

И ни слова больше. Опять молчание.

Отец наблюдал за Жюльеном, который кончил завтракать и курил. Он скрестил руки на столе, опустил голову — казалось, мысли его были далеко.

Прошло довольно много времени, затем Жюльен встал и поднялся в спальню. Отец услышал, как он ходит, и понял, что сын затопил печь. Ему хотелось сказать матери, что теперь топить, может, уже и ни к чему, но он сдержался. Почувствовал, что это нелепо. Вентренье придет, но едва ли скажет Жюльену: «Пошли. Я займусь твоими делами»,

Отец прислушивался к малейшему шуму. Он представлял себе, как сын подкладывает в печку поленья, как печка гудит. Даже вообразить трудно, сколько дров пожирает за день такая печь! Месяц этакой топки — и первая поленница вся.

Время тянулось бесконечно. Пасмурное утро застоялось, не желая светлеть, и словно мутной водой заливало горы.

Вентренье пришел незадолго до девяти. Войдя, он сразу снял шляпу, положил ее на кухонный шкафчик и расстегнул свое черное пальто.

— Позвольте, я возьму, — сказала мать.

Она отнесла пальто в столовую. Вентренье сел за стол. Должно быть, он очень спешил, потому что лицо у него раскраснелось. Он обтер носовым платком лоб и седые курчавые волосы.

— Ну, так где же ваше чудо природы?

Отец указал на потолок.

— Я сейчас схожу за ним, — сказала мать.

Оставшись один на один с бывшим членом муниципалитета, отец внимательно поглядел на него и только потом сказал:

— Спасибо, что пришел, Юбер. Это очень любезно с твоей стороны.

— Я пришел не из любезности, а просто потому, что надо выручать друг друга. Когда во время всеобщего бегства я попросил вас выпекать хлеб, вы же его пекли.

Отец остановил его, подняв руку.

— Ну, это дела давно минувшие, — сказал он. — И ты просил не за себя, а за других. Впрочем, они не очень-то тебя отблагодарили.

— Почему вы так думаете? Потому что я уже не в муниципалитете? Не заблуждайтесь. Никто меня не выставлял. Я сам ушел, потому что не хочу получать приказания от правительства, которого не одобряю!

Голос его стал несколько жестче. И отец почувствовал в этих немногих словах как бы укор себе.

— Что до меня, сам знаешь, в моем возрасте политика… — буркнул он.

— Конечно, конечно, — сказал Вентренье, — но тут не только политика…

Он замолчал. Однако отец чувствовал, что он чего-то недоговаривает. До войны Вентренье был выбран в муниципалитет от Народного фронта. Он был немногим старше Поля Дюбуа, и отец знал, что они не в ладах. О Поле, верно, и хотел поговорить Вентренье. Если это так, то уж лучше, чтобы это было с глазу на глаз, но если присутствие матери может помешать ему высказаться, тогда пусть уж она скорее сойдет вниз. Как можно скорее.

Отец прислушивался. Тревога его росла. Вентренье сказал:

— Мы переживаем жестокое время, папаша Дюбуа. Война — это всегда не сладко. Но мне кажется, война сама по себе меньшее зло, чем теперешнее положение, когда французы грызутся между собой.