— Вот и всегда так. Вместо того чтобы спокойно поговорить, злимся себе же во вред.

Из-под козырька своей серой каскетки он наблюдал за женой, которая стояла между столом и плитой.

— Дать еще попить? — спросила она.

— Нет… Уже прошло.

Он отлично понимал, что, несмотря на перерыв в их ссоре, мать не могла еще остыть. В конце концов она непременно выложит то, что у нее на душе. Все же хоть какая-то передышка, хоть минутка спокойствия… Он прислушался… Нет, это не грузовик. Эх, если бы Пико подоспел сейчас…

Он постарался дышать ровнее.

— Для меня это просто смерть, — проворчал он.

Жена взяла стул и тоже села.

— Мне такие волнения тоже дорого обходятся. И пощечина, которую я получила при двух десятках свидетелей, ей-богу, еще дороже обошлась!

С трудом выдавливая из себя слова, хоть и стараясь говорить твердым голосом, отец спросил:

— Ну так в чем дело? Скажи прямо, и конец.

— Конец? Больно ты скор. Конец нашим бедам наступит только с концом войны… Или с нашим концом…

На последних словах она запнулась, и отца это встревожило. В ее голосе, да и в самих словах было что-то, невольно его взволновавшее. Не в ее привычках было походя упоминать о смерти. Наоборот. Если отцу случалось сказать: «Лучше лежать под землей, чем жить в этом проклятом мире», она его каждый раз одергивала.

— Может, конец уже недалек, — заметил он. — Никогда еще я не чувствовал себя таким вымотанным.

Теперь мать как будто заколебалась, не решалась высказать свои упреки, вероятно боясь опять вспылить. Отцу хотелось узнать, что произошло, и все же у него мелькнула надежда, что мать передумает и ничего не скажет.

— Как подумаю, — в конце концов вымолвила она, — как подумаю, что я из-за тебя вытерпела в тот день, когда пришли жандармы… — Он хотел прервать ее, но она повысила голос: — И так всякий раз, как они являются сюда.

- А тебе, видно, нравится, что они каждый месяц приходят? И соседи пристают с расспросами… Она зло усмехнулась.

— Вот теперь дождешься, что они будут приставать с вопросами и похуже. Что ты ответишь, если они, например, спросят, не связан ли ты с петеновской милицией? Хотела бы я знать, что ты тогда ответишь?

— Я политикой никогда не занимался. Тем, кто меня знает, это отлично известно.

Он сказал это громко, твердым голосом, но без крика.

— Однако твоему сыну это не помечало заняться политикой. И на улице открыто продавать фотографии Дарнана.

— Что ты мне рассказываешь?

Голос его звучал уже не так уверенно. Он это почувствовал и теперь тщетно пытался придумать, что бы еще сказать. Мать опередила его:

— Все в точности! С ним было двое из петеновской милиции в полной форме. И он продавал фотографии. Предлагал всем в очереди. А поравнявшись со мной, посмел сказать: «А вы, мать, не возьмете? Послали бы своему коммунисту». Вот что он посмел сказать. А мне… Мне хотелось плюнуть ему в физиономию!

Она вся дрожала. Кровь отлила от ее лица, и, когда она умолкла, две крупные слезы скатились по впалым щекам. Отец почувствовал, что лоб у него пылает. Он с трудом проглотил слюну, и только после долгой паузы ему удалось выдавить:

— Разве мы толком знаем, что это такое — петеновская милиция?

— Если кто и не знает, так, должно быть, только ты. Потому что ты изо всех сил стараешься отгородиться от войны. От людей.

— Хоть ты и твердишь целый день, что я живу, как медведь в берлоге, это неверно. Но в политику мешаться я не хочу. Я знаю одно: милицию эту… назначило правительство, а я за свои семьдесят лет ни разу не нарушал законов. — Теперь она попыталась прервать его, но отец повысил голос, чтобы докончить свою мысль: — То, что делает мой сын, меня не касается. Ему за сорок, и он волен в своих поступках. А вот ты, ты никогда не упустишь случая сказать, что это не твой сын.

— Сегодня я этому особенно радуюсь.

Она метнула в отца эту фразу, которая задела его за живое. На мгновение оба замолчали, затем одновременно выкрикнули:

Он. Ты бы лучше постаралась узнать, что сталось с Жюльеном с тех пор, как его разыскивают жандармы.

Она. Я предпочитаю умереть с горя, не зная, в живых ли еще Жюльен, чем умереть со стыда…

Отец замолчал первый, потому что она кричала громче, вскочив и наклонившись к нему. Она задыхалась, руки у нее дрожали. Но она оборвала фразу на полуслове. Входная дверь была приоткрыта, и снизу кто-то звал их. Отец встал, а мать уже переступила порог. Когда она выходила, отец по голосу узнал Пико-сына.

— Так как же, нужны вам дрова или прикажете везти их обратно на лесосеку?

Отец почувствовал, что ссора отняла у него последние силы. Он видел, как жена вышла на крыльцо, но не сразу последовал за ней. С минуту он вынужден был постоять, опершись рукой о косяк двери, у него опять кружилась голова, как утром, когда он подымался на чердак.

Пико-сын был здоровый красномордый малый с коротко остриженными, начинавшими седеть волосами. От него несло вином, табаком, потом и специфическим запахом, присущим тем, кто большую часть жизни проводит на вырубках и лесопилках. Отец пожал протянутую ему заскорузлую лапищу.

— Старики все одно как влюбленные — вечно бранятся, — сказал Пико.

Отец постарался улыбнуться.

— Где ты поставил грузовик? — спросил он.

— На улице.

— Чего ж ты не въехал во двор? Дорогу ведь знаешь.

— На этот раз не получится. Я на большом грузовике, только-только впритирку проедешь. Побоялся застрять.

Отец с трудом понимал — он все еще был под впечатлением ссоры. Он никак не отозвался на слова Пико, и тот пояснил своим хриплым голосом:

— Бензин весь вышел. А большой грузовик у меня с газогенератором.

Отец снял каскетку и провел рукой по лбу.

— Покорно благодарю… Выходит, придется перевозить восемь кубометров на тележке!

Выражение лица у Пико было какое-то неопределенное — не то он сейчас рассмеется, не то его губы кривятся от чего-то другого. Но, вероятно, взял верх добродушный нрав. Пико положил свою лапищу на плечо старика, выше которого был на целую голову, и, рассмеявшись, сказал:

— Значит, ваше счастье, что я привез не все! Вам же легче!

— Не все? Да что вы? — вмешалась мать.

— Ничего не попишешь, мамаша, с дровами сейчас, как и со всем вообще, делаешь что можешь. Я привез вам шесть кубометров, да и то по знакомству.

— Ты надо мной смеешься! — выкрикнул отец.

— Ладно, — сказал лесоторговец. — Пора сгружать, меня другие покупатели дожидаются.

Он быстро зашагал по центральной дорожке. Старики поспешили за ним. Отец вслух сокрушался. Но Пико со спокойным упорством твердил свое:

— Ничего не поделаешь. Больше дать не могу. Вы ведь еще уголь получите, так что должно хватить.

— Углем мы не можем топить, — объяснил отец, — у нас плита не приспособлена, а переделывать ее нельзя, она очень старая… Господи боже мой, вот беда! Чего уж хуже, если придется мерзнуть.

Пока они дошли до улицы, отец, не привыкший так быстро ходить, совсем запыхался и не мог говорить. Прислонясь к забору и вытирая лысину, он глядел на огромный грузовик с дровами. Лесоторговец с приказчиком уже начали сбрасывать кругляки на тротуар. Отец провожал глазами каждый чурбак. Он не знал, что еще сказать. Теперь уже ничего не поделаешь.

Когда сбросили все дрова, отец поднял руку, указал на оставшиеся на грузовике кругляки и спросил:

— Ты никак не можешь дать мне ещё два кубометра?

Лесоторговец достал из кармана кисет и набил толстую короткую трубку.

— Нет, — сказал он. — Никак не могу.

Настаивать было бесполезно. Отец опустил глаза, он следил взглядом за руками Пико, который завязывал кисет. Тот, по-видимому, это заметил. Он протянул отцу табак.

— Хотите скрутить?

Отец взял кисет, вытащил из кармана жестянку, открыл и достал листочек курительной бумаги.