И вот теперь Виктору Гребенюку, его сверстникам предстояло встать в сомкнутые и грозные солдатские ряды, под знамена, обагренные кровью старших однополчан.

С радостью писал Виктор братьям:

Виктор не успел освоиться на новом месте, как вдруг однажды вызывает его командир и сообщает:

— Имею для вас новость. У однополчан вашего отца юбилей части. Просят в гости.

— Меня?

— Да.

Виктор так выразительно посмотрел на офицера, что не было нужды спрашивать, поедет ли он.

— Документы оформлены. Собирайтесь, — улыбнулся командир и крепко пожал ему руку.

В части Виктора встретили радушно. На торжественном собрании он, смущенный и радостный, сидел в президиуме, на самом почетном месте. В глубине сцены стояло боевое Знамя, алое, цвета крови, родное и близкое. В грозные годы проплывало оно перед глазами бойцов, зажигая страстью борьбы с врагом. И в строю этих бойцов стоял его отец, смотрел на Знамя, целовал его, присягая Отчизне. Может быть, он тоже не раз проносил это Знамя перед железными рядами товарищей, и на древке до сих пор хранится тепло его рук — крепких рук кузнеца, воина, сына своей Родины…

Во время перерыва, перед концертом, к Виктору подходили солдаты, дружески беседовали с ним.

— Переезжайте к нам служить, — предложил воину помощник начальника политотдела по работе среди комсомольцев капитан Россоха. — Если согласны, будем ходатайствовать перед командованием.

Отовсюду послышались голоса:

— Соглашайтесь!

Разве можно было отказаться!

И вот потекла обычная, будничная жизнь в новой части. В связистах, куда определили Виктора, свободной машины не было. Да и нельзя ему было доверить сразу специальный автомобиль. Предложили подождать. Подналечь на политическую, огневую, строевую, физическую подготовку. Постараться с первого же года в отличники выйти. Но не сразу удалось Виктору встать вровень со всеми в солдатский строй.

Особенно много огорчений доставляли ему спортивные снаряды. Крепкий, здоровый, любящий физическую работу, он, однако, не мог даже подтянуться на турнике.

— Ты, видно, никогда не занимался этим делом, — сказал рядовой Семенов.

— Не приходилось, — неловко улыбнулся Виктор.

Семенов с виду казался не таким уж крепким, а когда ловко вскочил на перекладину да перевернулся раза три, Виктор удивленно вскинул брови.

— Физкультура и шоферам нужна, даже тем, кто начальство возил.

Виктор вспыхнул. А Семенов улыбнулся:

— Не обижайся. Уж и пошутить нельзя.

Он соскочил вниз. Дружески предложил:

— Командир отделения просил помочь тебе. Давай каждый вечер заниматься.

Трудно, ох как трудно было сначала. После занятий болели плечи, словно по ним долго били молотками, ныли натруженные мышцы. Но прошло несколько недель, и Виктор стал уже уверенно подтягиваться на перекладине.

— А теперь перейдем к подъему переворотом, — сказал Семенов.

Новый прием давался не сразу. Напрасно, повиснув на турнике, силился Виктор поднести к перекладине ноги: никак не слушались, будто на стопы гири повесили.

— Это дело поправимое, — успокаивал Семенов, — старайся почаще подносить носки к перекладине. Постепенно войдешь, как говорится, в форму.

Однажды не выдержал Виктор. После неудачной попытки подняться на турник резко повернулся и пошел прочь от снаряда.

— Ты чего же это, Витя? — догнав его, спросил Семенов.

Виктор повернул к нему побледневшее, злое лицо:

— Терпение лопнуло.

— Подожди, а поручение комсомольское как же я…

— Оставайся со своим поручением!

Виктор бегом поднялся в казарму Здесь он долго сидел у окна, наблюдал, как крупные капли дождя сбегали по стеклу, оставляя узорчатые следы.

— Такую пустяковину не могу сделать, — вслух досадовал он.

— Это не пустяковина, — услышал Виктор. — Выносливый, крепкий солдат — гроза для врага.

Обернувшись, Виктор встретился с проницательным взглядом незнакомого старшины. Черноволосый, брови густые, смоляные, срослись у переносицы. Гимнастерка туго перехвачена ремнем.

— Гаврилов, — представился он.

— Гребенюк, — буркнул солдат, вставая.

— Знал я одного человека, — сказал старшина. — У него выдержки больше было. Помнится, ехали мы на фронт мимо его дома. Мог бы остановиться, а потом догнать поезд. Не захотел. Дисциплина, говорит, всех касается, а не только парторга. А ведь человек не видел семью три года. В оккупации она осталась. В память мою на всю жизнь врезалось название той станции: Терпение.

— Это же наша станция! — оживился Виктор. — А как звали того человека?

— Евтей Моисеевич Гребенюк. — И увидев, как резко подался солдат к нему, старшина воскликнул, лукаво усмехаясь:

— Что с тобой, парень, уж не знакомый ли тебе этот Гребенюк?

— Отец он мне.

— Знаю, дорогой, знаю, — старшина положил ему на плечо широкую ладонь. — Воевал я вместе с отцом твоим. Кавказ обороняли, Севастополь, Прибалтику освобождали. Видел я, как погиб он.

— Товарищ старшина, — Виктор умоляюще взглянул на старшину Гаврилова. Ведь этот человек был рядом с отцом, слышал его последние слова, видел, как он ходит, говорит, смеется. — Вы, товарищ старшина, все мне должны рассказать! Все, до капли.

— Обязательно расскажу. Но сначала хочу спросить: отчего вам физподготовка не нравится?

— Нет, почему же! — возразил Гребенюк. — Просто я думаю, что не в ней главное.

— А вам не приходилось по пятьсот километров пешком топать? — спросил старшина.

— Нет. В колхозе на машине ездил. В части, где раньше служил, возил командира на легковой.

— А-а, — понимающе протянул старшина. — Белая кость, значит…

— Как это: белая кость?

— Да есть такая категория людей, — уклончиво ответил старшина, — которые считают, что для них особые законы писаны: им-де на машинах ездить, а другим пешочком ходить… Так вот, о выносливости: мы с Евтеем Моисеевичем в общей сложности много тысяч километров пешком прошли, да не всегда по гладкой дороженьке, а под пулями, и не в рост, а по-пластунски.

Виктор опустил голову.

— Ты уж извини меня, — пожалел его старшина. — Хотел об отце от меня узнать, а я тебе нотацию читаю. Обиделся?

Солдат молчал.

— Хорошо, — Гаврилов жестом пригласил Виктора. — Подойдем к стенду.

Около лежавшего на полу стенда стоял на коленях ефрейтор Бурлетов, светловолосый, наголо стриженный солдат. Он был так сосредоточен, что не слышал, когда подошли Гребенюк и Гаврилов. Перед ефрейтором стояла рама с натянутым на нее полотном. Ловкими мазками он наносил на полотно смелые линии. Виктор узнал знакомые черты. Бурлетов рисовал портрет его отца — Евтея Моисеевича Гребенюка. Заметив старшину, ефрейтор встал, виновато посмотрел ему в глаза.

— Извините, увлекся.

— А портрет хороший получается, — похвалил старшина. — Евтей-то Моисеевич как живой. Верно, Виктор?

— Пожалуй, — ответил Гребенюк.

— Еще не закончен, — произнес Бурлетов. — Когда завершу, совсем похожий будет. Пошлем твоей матери. А для нас еще напишу.

Старшина подвел Гребенюка поближе к стенду.

— Вот, смотрите, какой путь проделали мы с отцом, — и он указал на красные стрелы, которые убегали на запад, стремительно огибали опорные пункты врага.

Гвардии старшина сверхсрочной службы Иван Андреевич Гаврилов беседует с воинами о боевом пути части. Крайний справа Виктор Гребенюк.

— Хлюпикам не пройти бы…

— Так то война была, товарищ старшина.

— А сейчас мы к теще на блины готовимся? Так по-вашему?

— Может, и не так, да уж больно все обычно. В подвиге боевом — настоящая поэзия, а тут — проза.