— Она хорошая.

— А мамка?

— Тоже.

— Ну и конечно. По мне, пускай хоть какие родители, хоть свои, хоть приемные, лишь бы не били. Вот у нас в классе Ванька, его знаешь как родная мать лупит!

Динка молчала. Герка был важный и смешной.

— А ты чего здесь? Ну, делаешь-то здесь чего, в лесу?

— Так… — растерялась Динка, — гуляю…

— Ага, — встрял Владик, — мы тоже гуляем, смотрим, какие деревья кто пометил…

Динка не поняла, что такого Владик сказал, только Герка как заорет на него:

— Ты чего? Чего ты треплешь, а? Просят тебя, да? Молчи, пока я тебе… — Он схватил брата за шиворот и потащил прочь от Динки, и все что-то говорил, только уже не громко, а сквозь зубы. Владик не сопротивлялся. Динка подумала сначала, что они какие-то странные, а потом, что у них есть секрет, а Владик чуть не проболтался.

“Ничего, — подумала она, — послезавтра приедет Юрась, и мы с ним все узнаем”.

Вечерние сказки

Вечером Динка укладывается спать так: сворачивает покрывало, кладет его себе в ноги, взбивает подушку, подражая бабушке Тасе, укладывает рядом с подушкой зайца. Потом забирается под одеяло и сворачивается калачиком. Просит бабушку рассказать сказку. Читать бабушка не может, глаза видят плохо.

— Да я, Диночка, и сказок-то не знаю… что тебе рассказать?..

— Расскажи про маму, как она была маленькой, — решается Динка спросить о заветном, и тут же ей кажется, что она обидела бабушку, — или про себя. Расскажи про себя.

— Да что про себя… — теряется бабушка, но тут же начинает рассказывать, присаживаясь на высокую Динкину кровать.

— Я в хорошей семье росла. И мамочка у меня хорошая была, и папа, да еще два брата старших и сестра. Я самая маленькая у них… если бы не война… Все война у меня унесла, и родных, и Васеньку.

— Какого Васеньку?

— Мы в одном классе с ним учились. Он такой был… глаза синие-синие, сам худенький, он спокойный был, добрый… Его матушка сильно меня не любила, — бабушка Тася комкала в сухих пальцах юбку на коленях, — все думала, я обмануть его хочу, женить на себе. Они богатые были, дом на четыре окна, пятистенок. Один он у них был. Крепко меня любил. Такого больше не было, — бабушка Тася вздохнула и замолчала надолго. — А потом война. Сначала-то ничего, мы в школу ходили, фронт далеко, никто из наших еще не погиб. А уж в 43-м он сбежал на фронт. А мне-то шестнадцати лет не было. Я на заводе работала, да вечером еще в типографии. Все ждала его, ждала. Я все думала: любовь всего сильнее. Даже войны. Мне только обидно было, что матушка его меня не замечает, будто не знает, что мы с ним дружили, а чего не знать-то? Вся деревня знала. Пожениться мы не успели. Ну кто нас поженит? Нам же восемнадцати нету… А я говорю: мне все равно. Какая разница, если мы любим друг друга? Матушка его меня на порог не пускала. Такие мы с ним были, — коротко рассмеялась бабушка Тася в темноту, — я его утешаю, он меня: все, мол, устроится, обвыкнется матушка… Ну, потом он уехал. Ну, а время прошло… Я-то сразу поняла, что ребеночек будет. И вот странно: ни страшно мне не было, ни стыдно. Я в почтальонки ушла. На заводе тяжело очень уж было. Ну и ушла. Люди добрые говорили: не ходи в почтальонки, беда, одна беда. Да разве в 16 лет этому веришь? Я и в войну толком не верила, не понимала. Я маму схоронила, надорвалась она, дома три похоронки лежало, на отца и братьев, а все не верила. Все казалось, что вернутся, все вернутся, и будем жить по-прежнему… И Васю я ждала, будто он учиться уехал, в город, и скоро вернется, и меня с собой заберет.

Бабушка Тася опять надолго замолчала. Никогда никому из своих родных детей и внуков не рассказывала она про то, что рассказывала сейчас чужой, незнакомой почти девочке. Динка ее не торопила. Она давно перебралась с подушки к бабушке поближе, а потом и вовсе положила голову ей на колени. Бабушка, казалось, этого и не заметила, только вместо юбки перебирала теперь Динкины волосы.

— Писал он мне часто. Да я и на почту-то устроилась, чтобы письма его получать поскорей. Он мне писал да матушке, больше у него никого не было. Я письма ей в ящик бросала, а зайти, в руки отдать, нет, ни разу не зашла, раз она не хочет, зачем? Я навязываться не буду. Думала только все: легче ждать вдвоем-то… Я одна, и она одна. Я, как проснусь, все глажу живот, глажу да разговариваю с ним… Васе я ничего не писала об этом. А он сам, будто догадался, вдруг в одном письме мне пишет, что закончится война, вернется он, дом построим, будет у нас сад, яблони да вишни, родится у нас сын, и назовем его Александром, в честь наших отцов, которые погибли, защищая нашу великую Родину… У нас одинаково их звали, и оба погибли еще в первый год.

Бабушка Тася говорила сухим голосом, спокойно, будто даже равнодушно. Но на Динкино сердце накатывалось чувство близкой беды.

— Ну, вот, в почтальонки-то ушла и столько горя насмотрелась, Господи, помилуй! А потом день этот проклятый. Весна была, трава такая ласковая, нежная, я все босиком бегала… все письма раздала, и так хорошо мне было, ясно. А потом вынула — похоронка. И адрес... Васин. Я до дома его дошла, а что делать, не знаю. Постучать? Как я ей отдам? А в ящик бросить, как я брошу — это ж Вася… Стою на крыльце и слышу вдруг, что кто-то плачет тоже. Она меня в окошко увидала и поняла все, раз я в ящик не бросаю, и плачет теперь там, за дверью. Не могла я больше. Камнем бумажку проклятую эту приложила и убежала. И все слышала за спиной ее плач.

Динка боялась пошевелиться. Бабушка Тася до боли сжала ее волосы, но Динка терпела, лежала, не шелохнувшись.

— Потом она ко мне пришла. Ничего не сказала. Кашу принесла гречневую. Ее тогда и не достать было. А я и не знала, что сказать. Что тут скажешь? Стали мы вместе жить. Она во всем мне помогала. Я молодая была, глупая, ничего не знала. Я бы без нее и не выжила. Потом Сашенька родился. Она хотела Васей назвать, но я письмо то показала, и она говорит: да, надо Сашей, если Васенька так хотел. Ну, вроде как слово его, последнее. Сашенька хорошим мальчиком был, спокойным, ласковым, ко всем шел. Матушка все нарадоваться не могла, все твердила — как Вася, как Вася.

Динка заснула. Заснула от усталости, будто пережила с бабушкой Тасей нелегкие ее годы. Бабушка не сразу это заметила и продолжала рассказывать:

— Мы хорошо с ней жили, Сашеньку растили. Потом она замуж меня выдала, — бабушка коротко и невесело засмеялась. — Приехал тут один, из города, красивый, веселый, все ходил за мной, цветы приносил… Я гнала его, стыдилась. Я думала, что никогда замуж не пойду, после Васи-то… А потом матушка меня уговорила. Ты, говорит, молодая, красивая, чего тебе пропадать, Васю все равно не воротишь, и Саше отец нужен. Конечно, нужен, я и сама понимала. Да только… — бабушка вздохнула, — не знаю. Сашеньке девять лет было. Уговорили они меня.

Бабушка замолчала, оборвала себя на полуслове, поняв, что Динка спит. Она переложила ее на подушку, укрыла и долго смотрела на внучку. Потом нагнулась и, будто самой себя таясь, погладила ее по волосам, поцеловала в лоб. Она вышла на крылечко, тяжело опустилась на теплые широкие ступени. Золотая горбушка солнца плавала за лесом, черные на ее фоне деревья казались нарисованными.

Хорошую жизнь прожила она, трудную, тяжелую, но все-таки — хорошую. Второй муж ее, Толик, балагур был, артист, любил ее, а прожили вместе всего два годочка. Как родила она Петеньку, Толик сильно запил, все нарадоваться не мог, что сын. Вот так пьяный до дома и не дошел, уснул у забора, да и замерз. Забирала ее из роддома опять одна матушка. А через год умерла от тяжелой мучительной болезни и она. Осталась Таисья одна с двумя детьми: Сашей и Петей. Целыми днями на работе, Сашка за старшего: и накормит Петю, и поиграет, книжки почитает, на горшок посадит. Вдвоем ходили они в лес за ягодами и грибами, всю зиму ели потом сушеную землянику, на сахар денег не было, чтобы варенье сварить.

Бабушка Тася тяжко вздохнула. Разве расскажешь об этом ребенку? Про то, как вынуждена была отдать Петю в круглосуточный детский сад, с понедельника по пятницу, почти что детский дом; как рвался он и рыдал каждый понедельник и прятался то в подполе, то на чердаке, то в печке, лишь бы остаться дома. Как Сашка заблудился в лесу и один проплутал там в одиночестве три дня, как Петя схватил страшное воспаление легких, думали, что умрет, как закрыли их типографию, как пустела их деревня и зарастали бурьяном брошенные дома…